Убыр - Наиль Измайлов Страница 51

Я всю жизнь прожил в городе.

Я всю жизнь учился только тому, что необходимо городскому пацану, и умел только это.

Выбирать между лифтом и лестницей. Переходить дорогу на зеленый свет или если машины еще далеко. По выходным не переходить дорогу даже на зеленый, пока не убедишься, что машин кругом нет. Обходить трамвай спереди, а цепляться сзади. Не забывать сдачу и не показывать, сколько у меня денег. Отличать места, по которым можно ходить вечером, от тех, куда соваться нельзя. Быстро выбирать между беседой, отмахом и бегством. Отдавать мелочь сразу, а крупные деньги и телефон – если их несколько, просящий сильно старше или с ножом. Кричать «Пожар!» вместо «Помогите!» и не ловить взгляд пьяного. Не заходить в лужи глубже щиколотки и не есть снег. Не высовываться из окна и не лизать качельки.

Все это я забыл за день.

Не напрочь забыл, конечно. Но вспоминать приходилось каждый шаг. Каждый. Мучительно.

Я вышел к рельсам чуть в стороне от станции, хорошо вышел, в расчетный срок – и лишнюю минуту соображал, в какой именно она стороне. Добрался до перрона – и чуть не застонал, выбирая, а дальше-то куда. Потом у кассы стоял, формулируя внятную фразу. Спасибо, тетка-кассирша помогла – спросила: «Тебе чего?» и «Куда?» – и я брякнул: «Билет… в Казань». А тетка могла ведь посидеть еще пять минут, закрыть кассу и домой уйти. Тем более что я продолжал тупить и денег не достал – еще раз спасибо тетке, дернула и лишний полтинник вернула, уточнив, не заболел ли я.

Наверное, заболел.

Но признаваться не стал. Включился, поспешно ушел от окошка, чтобы так внимательно не разглядывала, и ссутулился на перроне под фонарем. И разглядел, какой я грязный. Счастье, что кассирша лишь голову пассажира видит – ну или грудь с рукой. Голову я рассмотреть не мог, а грудь с рукой у меня были замызганными, но на фоне остального смотрелись как хирургическая палата после операции. А все остальное – как хирургическая палата после пяти кишечных операций на самых метеоритных людях. Постаравшись, можно было найти несколько участков, дающих представление о цвете кроссовок, джинсов и куртки. Остальное было вымазано, уляпано и завошкано грязью. Самой разной: красной глиной, черной жижей, серой золой, бурым песком, кусочками дерна, размазанным мхом, травинками, обрывками репьев и боюсь подумать, чем еще. Кроссовки и штанины внизу были, как у бронзовых статуй, оштукатурены толсто и гладко.

Меня ж не пустят в электричку, понял я, отошел в сторонку, чтобы содрать с себя и выковырять оборванными стеблями и пучками травы все, что возможно. Возможности оказались небольшими, да и электричка уже орала вдали. Но я вошел в тамбур облегченным на полкило и чуть отшкрябанным. Все равно грязнее любого бомжа, конечно. Я и сам круче любого бомжа. К тому же вообще не понимаю, где живу и живу ли. А может, сплю.

Но раз не просыпаюсь, буду делать, что начал.

Например, ехать до Казани.

Зря, кстати, я переживал, что не пустят. Вагон был свободен. Совсем. Я даже застыл в дверях, соображая, бывают ли пустые электрички. Электричка дернулась, втолкнув меня в проход между лавками, и принялась набирать ход. Я то ли вспомнил, то ли сообразил, что все нормально: кто ж на ночь глядя из Арска в Казань едет? Наоборот – да, полно. А тут есть смысл сильно ближе к городу попутчиков ждать, дачников и рыбаков всяких.

А ждать будем здесь, решил я и почти уже сел на самое дурацкое место: ни печки рядом, ни перекладинки внизу, чтобы ноги ставить, – зато обе двери просматриваются и можно незаметно перелезть к следующей лавке. Но подумал: какого фига. Все, я вышел из леса. Не надо мне никого высматривать и готовить пути отхода. Надо греться и отдыхать – в Казани ах как скакать придется, впервые понял я с растущим ознобом и решительно уселся над печкой поближе к двери. Ой, как тепло. И ой как я все это время мерз, оказывается. Как в лес вошел с утра – ну, не с утра, днем, – так и начал зябнуть. Потом копание в земле, карабканье на дерево, водные процедуры – они вроде руки-ноги не сильно вымораживали, но память о себе оставляли, будто выстилали очередной слой инея от спины к животу. На кладбище эти слои схватились в совсем толстую твердую корку. И вот сейчас, над душноватой печкой, эта корка трескалась и ломалась, напоследок расталкивая мерзотные снежки за шкирку, за пояс и вообще по всему телу.