Тропами ада - Людвиг Павельчик Страница 50

Забыв про заказанный обед и, оставив ошарашенного Патрика стоять посреди зала, держа в руках поднос с едой и хлопая ничего не понимающими глазами, я стремительно вознесся вверх по лестнице и, выскочив из подвала наружу, поспешил к дому Греты, едва сдерживаясь, чтобы не перейти на бег и не привлечь к своей персоне излишнего внимания. Даже будучи взволнован, я не мог отринуть проклятые правила приличия, по которым выходило, что бегущий по улице взрослый человек являет собой нечто постыдное, если не сказать – возмутительное. Хотя все мои предосторожности были пустыми – Патрик уже нарисовал себе ситуацию, додумав за меня нюансы и, безусловно сделает ее гвоздем своей сегодняшней программы, призванной привлечь в его вотчину как можно больше клиентов. Ну и пусть – добродушный кабачник меня не раздражал и, по большому счету, мне было все равно.

Я позвонил. Меня словно ждали – калитка тут же открылась и Грета, появившаяся в ее проеме, махнула мне рукой, зовя за собой. Она не удивилась и не спросила, зачем, дескать, пожаловал, ибо точно знала – зачем. Я попробовал схватить ее за руку, но, верно оценив ее брошенный через плечо взгляд, оставил эти попытки и предпочел просто следовать за ней внутрь ее жилища.

Грета провела меня в самый дальний угол дома, где, рядом с чуланом, находилась незамеченная мною ранее небольшая дверь. Шедшая впереди девушка приоткрыла ее и сказала в образовавшуюся щель несколько слов, которых я не разобрал, после чего, выслушав ответ, жестом пригласила меня войти, сама же осталась снаружи.

В маленькой комнате без окон царил настораживающий полумрак, чуть рассеиваемый светом единственной свечи, горевшей на прикроватной тумбочке. Запах в комнате был такой, какому и положено быть в спальне старого, очень старого человека – запах слежалого белья, валидола и смерти, ухмыляющейся из каждого угла.

Попривыкнув немного к темноте после дневного света, я стал оглядываться в поисках хозяйки комнаты, с которой пришел пообщаться. Может быть, я искал также связки дохлых летучих мышей под потолком, пауков, плетущих свои липкие сети, чан с томящимся в нем вязким варевом или другие признаки колдовской деятельности, которая, по моим представлениям, непременно должна была быть в ходу в подобных пещерах. Кровать была пуста и даже заправлена по всем правилам – видимо, Грета уже исполнила свои утренние обязанности.

То, что я искал, я обнаружил в низком кресле у противоположной стены, из глубины которой на меня, не моргая, смотрели глаза бесподобно старой женщины – настолько старой, что неясно было, почему и, что самое главное – для чего она еще жива, ибо постоянное пребывание в этой комнате вряд ли могло приносить кому-бы то ни было удовлетворение жизнью. Сухие тонкие руки почти кахектичной старухи покоились на подлокотниках кресла, безжизненно, но как-то по-царски величественно. Не зная, что дальше делать, я замер у входа, позволив изучать себя сколь угодно долго и не пытаясь скрыть при этом некоторую растерянность. Наконец, насладившись увиденным, старуха нарушила длящееся добрых пару минут молчание:

– Да, это он… Определенно. Ну, вот ты и здесь наконец, молодой человек!, – ее голос был слабым, но на удивление внятным, в отличие от большинства стариков, и не дрожал. – Долго же ты заставил себя ждать. Но я знала, что ты придешь – ты не мог не прийти, таков уж твой крест. Да не стой ты в пороге то! Странно видеть замешательство в глазах молодого человека при виде простой дряхлой старухи… Тем паче человека, который "на ты" с замогильным. Садись вон на стул или на пол, как тебе будет удобней – разговор будет, однако, длинным и нелегким, – говоря все это, старая женщина не прикращала сверлить меня своим парализующим и, как мне показалось, несколько недобрым взглядом.

Однако же, вполне светский тон хозяйки комнаты, напоминающий кудахтанье, позволил мне немного расслабиться и перестать воспринимать ситуацию столь драматически. Я внял указаниям старухи и сел прямо на пол, облолотившись на стену, так как это место показалась мне более приемлемым для обещанного долгого разговора, нежели неудобный стул. К тому же, таким образом я находился на одном уровне с собеседницей, избежав необходимости взирать на нее сверху вниз. И только после того, как я относительно удобно устроился и всем своим видом выражал готовность внимать ее речам, старуха продолжила:

– Должно быть, зажала тебя твоя пассия в тиски неопределенности, коли решился ты-таки пренебречь своей гордостью и искать у меня разъяснений? Или что-то новое открылось тебе сегодня, чего не ведал ты ранее?

Бабка словно в воду смотрела, хотя не нужно было обладать особенной мудростью, чтобы предположить, что мой визит связан с изменением каких-то обстоятельств в моей жизни, а иначе зачем бы мне все это было нужно?

– Да нет, кардинальных изменений в последнее время не произошло, просто мне вся эта история уже, честно сказать, поперек горла стоит и хотелось бы раз и навсегда ее закончить, – по большому счету, я был честен.

– Да теперь уж беспокойства твои излишни – пьеса почти сыграна и осталось лишь подвести черту под последним актом, и это предоставь мне, молодой человек… Итак, ты хочешь знать все с самого начала, или свидание с кем назначено и торопишься?

Ее сарказм от меня не укрылся. Несомненно, она знала, что лишь в одном месте суждено мне впредь проводить свидания, да и те не при свете дня. Тем не менее, укорять старуху за издевку я не решился, списав отсутствие такта на возраст, и попросил не упускать в ее рассказе никаких подробностей, насколько это возможно. История, как я предполагал, должна была оказаться сродни тем, что я слышал в раннем детстве от собственной бабки, матери моего отца, но, в отличие от них, эта повесть касалась меня самого и моего будущего, которое, судя по убежденному тону рассказчицы и моему предчувствию, было предопределено.

– Нет, матушка, торопиться мне некуда и ты знаешь это лучше меня. Если уж я пришел сюда, то не затем, чтобы нахвататься обрывков старых легенд, но с целью разобраться в ситуации и, в первую голову, уяснить мою в ней роль. Начинай, прошу тебя.

Старуха удовлетворенно кивнула, будучи довольной моей серьезностью и целеустремленностью и, откашлявшись, повела рассказ.

"Если уж смотреть в самые истоки этого дела, то начало ему было положено году в 1811, может быть – полгода раньше или позже – это не так важно. Времена стояли суматошные, неспокойные, казалось, весь мир с ног на голову перевернулся – кругом война, разор да мародерство – никто не знал, кто тут прав, кто виноват и на чьей стороне голову сложить пристало. Да и была ли разница – на чьей, коли все одно подохнуть придется? Здесь, в этих местах, люди консервативно жили, в баталиях, даже словесных, не участвовали, политикой не интересовались, тем более мировой, и всяких распрей да междоусобиц избегать старались. Не то чтобы измельчал народ или вояки повывелись – нет, находились и горячие головы, но крепко сидящий хозяин с крайней неохотой оставит налаженный быт да теплый бок всегда беременной жены ради возможности помахать палашом, да и сына старшего не пустит – он здесь, в хозяйстве, нужнее. Стояла бы война у порога да родным людям грозила – тут уж деваться некуда, пришлось бы встревать, ведь именно в том истинный патриотизм-то и заключается – семью да дом свой оберегать, а до дел политических нам горя мало… До нашей-же глубинки, которой и на карте-то не было, про войну ту лишь слухи да россказни докатывались, вот и предпочитал народ все больше со стороны поглядывать да подвиги свои в повседневных делах вершить, нежели на чужбине жен своих во вдов превращать.