Декабрь без Рождества - Елена Чудинова Страница 50

Беспорядок в жилых комнатах никогда не сулит добра, невольно подумалось Платону Роскофу, в который уже раз за сутки заходившему в покои Императора. Когда рождаются дети, в доме тоже все вверх дном, но как-то совсем иначе. Но даже не знай ничего — сердце все равно сжимает тревога, стоит увидеть тарелку с объедками на рояле, смятую обеденную салфетку, никем не прибранную с пола, перьевую подушку и тулуп, брошенные на жантильную кушетку.

Платона Филипповича терзал мучительный стыд. В соседней комнате умирал человек, чьей смерти он ждал на протяжении нескольких лет. Не Император, чье правленье зашло в тупик, чьи благие деяния остались в прошлом, чей преемник сделался символом отрадных перемен… Не Император, просто человек, терзаемый невыносимыми муками, такой же человек, как он…

Если бы в комнату вошла сейчас мать, Платон не посмел бы взглянуть ей в глаза. Тому ли она учила его? Невольно вспомнился незначительный разговор за домашним чаепитием, годе эдак в десятом, еще из довоенного мира… Речь зашла о дурном управлении именьем соседей Пригоровых. Старик Пригоров, человек деспотичный и самовластный, не подпускал к хозяйственным делам единственного наследника, племянника, хотя уж давно соображал худо. «Слишком уж он ждет, когда дяди не станет, — со вздохом уронила Елена Кирилловна, разливая чай. — А ведь это кажется только, что чья-то смерть может принести счастье. Никогда такого не бывает. Оглянуться не успеешь, а взамен прежних тягот, что казались важней всего, пришли уж новые». «Но уж больно там дела плохи, — заспорил Роман. — Мужики нищают, управляющий ворует… Понятно, что у малого руки чешутся взяться за дело». «А когда все хорошо, чужой смерти и не ждут, — усмехнулась маменька. — А все ж-таки есть вещи, которых нельзя допускать никогда».

Что ж, Платон Роскоф, ты думал, будто усвоил урок, что никогда не мечтал найти в чужой смерти выгод для себя? А для Отечества, стало быть, вполне можно ждать смерти человека?

— Платон Филиппович! — на цыпочках вышедшего из спальной молодого свитского Роскоф расслышал только потому, что был настороже. Тот говорил еле слышным шепотом, словно соблюдение тишины давало надежду на улучшение. — Платон Филиппович, Государь вас зовет, сейчас, покуда Ее Величество вышли прилечь.

— Иду.

В спальне стоял душный запах лекарств. Свежая лужица крови у изголовья кровати поблескивала, медленно впитываясь в паркет.

— Полчаса назад пускал кровь, вот и пролилось немного, — хмуро уронил Виллие, перехватив взгляд Роскофа.

— И больше не дамся тебе под нож, эскулап, — попытался улыбнуться Александр. — И так уж меня… хоть жидам… на котлеты… продавай.

— Ваше Величество… Вам лучше немного? — осторожно спросил Платон Филиппович. Во время соборования самодержец вовсе не мог говорить.

— Лучше… — Александр попытался приподняться на подушках. Лицо его показалось бы иссиня-серым, даже не утопай оно в сугробах белоснежного льна. — Ты, поди, знаешь, Роскоф, к чему такое улучшенье?

Платон Филиппович наклонил голову. Притворство не имело смысла.

— Простите меня, Ваше Величество, — глухо, с усилием проговорил он. — Я не сумел вас уберечь.

— Бог простит, убереги мою семью… — Дыхание Александра приобретало тот несомненный характер, что знаком всякому, бывшему хоть раз свидетелем агонии. Однако слова он выговаривал теперь без видимого труда. — Знаешь, мысли в горячке моей все обращались к годам юности… Какое счастливое было время при жизни бабушки… Кто одурманил дворянство, Роскоф? И знаешь, пустяковый вопрос мучит меня наравне с важнейшими… Как думаешь ты, отчего убийство животного нам трудней простить, нежели убийство человека? За себя поручусь… Но думаю, не один я таков. Не подлым убийством герцога всегда был мерзок мне Бонапарт… Не тысячами других убитых… Нет! Тем, что мальчишкой он гнусно расправился с лошадью. [12]

Платон Филиппович больше вслушивался в дыхание Императора, чем в его слова. Однако ж нельзя было б утверждать, что слова не падали в смятенную его душу. Novissima verba [13]затрагивали чувствительные ее струны.

— Не думайте больше о нем! Не думайте о Бонапарте! — воскликнул он мягко. — Кто он такой, чтобы русский царь вспоминал о нем в эдакие минуты! Вы спасли Францию, вовлекши ее своей волей в Священный Союз! Без вас менее благородные противники растерзали б несчастную страну! Вы изгнали врага с родной земли!

— Ошибкою было… оставить Москву… — умирающий был неспокоен. Он боролся с жутким ритмом собственного дыхания, продолжая говорить.

— Об том будут спорить до скончания дней. Ответа же никто не сыщет, — Роскоф не повернулся к дверям, но боковым зреньем приметил, как в спальню вошли две фигуры в белом.

Елизавета Алексеевна, поддерживаемая под локоть юной Заминкиной, сделала ему знак, предупреждая, чтоб не поспешил встать. Платон Филиппович со свойственной ему пронзительностью интуиции понял — Императрица боится, чтобы слишком резкое его движение не обеспокоило ее супруга. Тем не менее и о том же свидетельствовала нервическая мина в лице Виллие, следовало уже уступить место той, кому по праву принадлежали последние мгновения.