Любовь колдуна - Галия Злачевская Страница 5

А девать ей Митеньку было совершенно некуда – вот разве что в приют пристроить. Да ведь жалко его, сиротинушку! Мать молнией убило, а отец (он пожарником служил) погиб, когда мальца еще и на свете не было. Вдова получала за отважного супруга пенсию, правда небольшую, восемь рублей, в то время как мужу при жизни платили в месяц немалые деньги: двадцать пять рублей! После смерти Антонины Никифоровны надо было хлопотать, чтобы пенсию на Митино имя перевели, но что для этого надо сделать, Маша не знала, поскольку была малограмотная. Она ждала, пока вернутся господа и, возможно, барин напишет нужную бумагу в управу или куда там вообще такие бумаги пишут!

А пока она водила племянника гулять на Тверскую, к пожарной каланче, возвышавшейся над домом генерал-губернатора. Такие же каланчи торчали и в других местах Москвы. На них маячили фигуры в сверкающих медных касках – дозорные. Чуть завидит дозорный дым, над каланчой поднимались кожаные сигнальные шары (а по ночам загорались фонари), обозначавшие место и силу пожара. И тогда с грохотом и треском проносились по улицам пожарные обозы, сопровождаемые звуком сигнального рога.

Наверное, Митенька и сам бы пожелал сделаться пожарным, но не было для него ничего страшнее, чем огонь… Куда лучше ремесло трубочиста: дымоходы высоких каменных московских домов то и дело забивались сажей, их необходимо было чистить. Зарабатывали трубочисты примерно как пожарные, да еще и чаевые получали по праздникам. Однако Маша, когда Митенька поделился с ней своими намерениями, воспротивилась: все горничные презирали трубочистов за вечную неотмываемую грязь. А мальчишки, завидев кого-нибудь из них на крыше, орали: «Черт, черт из трубы вылез!»

– Пригласи меня трубочист гулять в парк или в синематограф, нипочем не пойду! – решительно заявила Маша.

– И со мной не пойдешь, коли я трубочистом сделаюсь? – испугался Митенька.

– Не пойду! – покачала головой Маша.

На том его мечты о трубочистах и закончились.

Время шло, с каждым днем приближался приезд господ, и Маша все чаще тревожилась, что не удастся уговорить их оставить в квартире чужого мальчишку.

На выручку пришел швейцар Алексей Васильевич.

– Что ты попусту томишься? – сказал он ласково. – Пускай твой племянник у меня живет да пособляет по мере сил. Мне как раз помощник нужен.

– Дай бог вам здоровья, добрый вы человек, Алексей Васильевич! – воскликнула Маша и даже заплакала от радости.

Доброта Алексея Васильевича зиждилась, впрочем, на определенном интересе: он решил на Маше жениться, однако она в сторону швейцара и не глядела, видя в нем почтенного человека, можно сказать, старика (Алексей Васильевич был на тридцать лет ее старше) и мечтая о молодых вертопрахах, у которых ни ума, ни солидности – одни сапоги бутылками, плисовые пиджаки да чубы набекрень! Впрочем, Алексей Васильевич надеялся, что Митенька и станет той ниточкой, которая привяжет в нему Машу, сделавшись в свое время нерасторжимыми брачными цепями.

Швейцар Алексей Васильевич жил в каморке под лестницей. Хлопот у него было немало! Подмести, убрать мусор, разнести по квартирам почту, которую сваливал на стол в швейцарской почтальон… А двери открывать жильцам и запирать потом? А к телефону бегать то и дело да звать к аппарату тех, кому звонят? Не все же такие богатые, что могут в квартирах себе отдельный телефонный аппарат поставить, а в швейцарских он с начала двадцатого века сделался почти обыденным явлением. Конечно, Алексею Васильевичу трудновато было носиться по этажам – вот тут Митенька и пригождался. А еще был он полезен тем, что без всякого труда вскакивал в любую ночную пору, будто спать вовсе не хотел, и бежал отпирать двери запозднившимся или загулявшим жильцам. Видя его, жильцы стыдились, что не дали ребенку поспать, и давали немалые чаевые. Митенька, впрочем, не брал себе ни полушки – все отдавал Алексею Васильевичу, за что швейцар никогда не скупился ему ни на обновки, ни на лакомства.

У мальчишки были не по возрасту серьезные серые глаза, а брови, сросшиеся на переносице, придавали ему хмурый вид. Жилец из восьмого номера возьми да и скажи как-то раз в шутку:

– Ишь, насупился, словно тучка: того и гляди гроза грянет!

В это самое время ни с того ни с сего ударил гром и пошел дождь.

– Вот это да! – удивился жилец. – Да ты у нас и впрямь Гроза!

Прозвище словно прилипло… А уж после того, как Митенькина история – о том, как его чуть не убило в грозу, – постепенно сделалась известна всем жильцам, иначе его и не окликали:

– Гроза, отнеси почту в седьмой номер!

– Гроза, позови к телефону из номера пятого!

– Гроза, сбегай-ка за извозчиком!

– Гроза, скажи дворнику, чтобы дрова подал в третий номер!

Ну и тому подобное.

Так Митенька и рос. Время шло…

Москва, 1937 год

Проводник купейного вагона подозрительно покосился поверх билета, подсвечивая себе фонарем. Что у него за пассажирка такая? С виду ничего особенного: в беретике на стриженых русых волосах, в коротеньком пальтишке, из-под которого виден подол темного ситцевого платья, в баретках на босу ногу. Такие если и ездят курьерским, то в общих вагонах, а эта, ишь, в двухместное купе билет взяла… И вещи у нее не для этого новехонького вагона: на плече потертый рюкзак, у ног стоит неуклюжий фанерный чемоданчик. А на руках у пассажирочки ребенок в сером одеяльце, перевязанном розовой лентой.

Почему-то при взгляде на эту ленту проводник смягчился. Что это он, в самом деле, заедается? Девушка небось служит нянькой у зажиточных родителей: у них достало денег постараться, чтобы их собственное дитятко путешествовало с удобствами. Вот и взяли ей билет не в почтово-багажный поезд, который у каждого столба стоит, а в скорый, да еще и в купейный вагон!

Небось к бабушке ребенка везет в Горький.

На этой мысли проводник вовсе успокоился:

– Третье купе, одиннадцатое место, проходите, девушка.

Она сунула билет в карман пальтишка, подхватила свободной рукой чемоданчик и неловко, запнувшись о ковровую дорожку, вошла в вагон.

– Что? Она тоже в третьем купе? – возмущенно воскликнула, подходя к проводнику, полная дама в широкополой шляпе и светлом пыльнике с модными подкладными плечами. – Вот не повезло! Как же я буду спать ночью? Ребенок обязательно раскричится! Я хочу поменять место!

– Это уж как после отправления получится, – понимающе кивнул проводник. – Будет свободное местечко – я вас с охотой переведу.

Дама, придерживая сумочку, висевшую на лакированном ремешке через плечо, и добротный саквояж, сделала знак носильщику, который потащил в вагон большой кожаный чемодан, перехваченный ремнями. Сама она осталась ждать у вагона, недовольно сведя тонкие, как ниточки, брови и с тревогой поглядывая на очередь пассажиров: непохоже, что окажутся свободные места и ей удастся уйти из злосчастного третьего купе!