Страна клыков и когтей - Джон Маркс Страница 5

— У меня мрачный вид?

— Я хотела сказать, напряженный. Ты выглядишь в точности так, как я себе представляла бруклинку. Во всяком случае, белую женщину из Бруклина. Ничуть на южанку не похожа. Тебе там нравится?

— Очень.

— Правда? Мне всегда казалось, в Нью-Йорк-сити жить очень тяжело.

— По-всякому бывает. — (На мою зарплату — сущий ад, но зачем об этом говорить?) — А ты где сейчас живешь?

— Гм. — Ей, казалось, трудно было подобрать ответ. — Тут и там.

— Тут и там?

Она усмехнулась, но я поняла, что ей не хочется говорить, где именно. Естественно это меня только заинтриговало.

— И где же?

— В Пекине. В Кашмире. На озере Малави.

— Врешь.

— Правда-правда.

Пекин привлекает всех, у кого есть паспорт, но если бы я стала гадать, Кашмир и озеро Малави были бы в самом низу моего списка. Даже в первую тысячу не вошли бы.

— Не шутишь?

— Святая правда.

— Ух ты! Ну и как там? Каково жить в таких местах?

Клемми Спенс нисколько не походила на женщину, способную жить вне зоны комфорта так называемого развитого мира. Обычно место жительства накладывает свой отпечаток: он читается в слегка раздраженной коже вокруг глаз, мимике и жестах, как у женщин, которые, проведя год в Париже, заматывают шею шарфом и курят «Житан». Есть и другие признаки: пресыщенность, уверенность, какая приходит с перенесенными тяготами, или усталый цинизм. Но в Клемми ничего такого не было. Никакой жесткости, никаких признаков скитальца. На мгновение я усомнилась, что она говорит правду. Но зачем ей лгать? До последней мелочи она выглядела как человек, всю свою жизнь проведший под кондиционерами северного Далласа. Клемми молча смотрела за окно.

— Я любила Кашмир, — сказала она. — Еще как любила. Самое красивое место, где я только была. Пока его не разрушили.

Мы выехали на четырехполосную магистраль, и вести стало легко. По обеим сторонам трассы уходили в жаркую даль распаханные поля. Когда мы опустили окна, наши легкие заполнил сентябрьский воздух, спелый и сладкий. Прилавки торговцев сияли дынями, персиками, помидорами и перцами, над которыми гудели пчелы. Мы остановились купить пакет влажных персиков и поменяться местами. Клемми вела сосредоточенно и упорно, часто меняла полосы и гудками прогоняла с дороги медлительных ленивцев. Мы оказались в кильватере флотилии из, наверное, десятка нефтевозов, которые понесли нас вперед, будто серебристый лайнер. Когда мы добрались до первого крупного города под названием Плоешти, грузовики свернули на окружную дорогу, их водители, давя на гудки, нам помахали. Ветерок в Плоешти отдавал вонью нефти.

Оживление провинциального городка сменилось стальными конструкциями, копотью и утоптанной грязью. Нефтеперерабатывающие заводы вставали на горизонте гигантскими руинами автокатастрофы. Из труб валили снежно-белые облака. Рекламные щиты по обочинам дороги еще кричали яркими красками, и женщины в облегающих красных платьях смаковали ярко-голубые коктейли. Но они тягались со все возрастающим уродством. Указатели завели нас в тупик, и от карты не было толку. Мы заблудились, а пригороды не выдавали ничего, не предлагали ни зацепки, ни знака, ни возможности выезда, но и бесконечными не были. Мы очутились в сердце нефтяного комплекса и, зажимая носы, вынужденно отступили в тень почерневших труб, но тут и там путь нам преграждали раззявившие двери товарные вагоны. За городом солнце сместилось к западу, и меж выгоревших конструкций, словно взятых из гигантского набора «Юный химик», метались тени. Мужчины с грохотом скатывались по железным лестницам. Из ям вырывались языки пламени, колонией джиннов танцевали оранжевые и голубые огоньки. Свернув в какой-то проезд, мы наткнулись на огромную семью — с виду цыган: три женщины, мужчина и свора ребятишек, — которая нашла приют в заколоченном одноэтажном домишке (в прошлом тут, наверное, была столовая). Детишки прыгали босиком по вонючим лужам. Женщины рылись в мусоре. Мужчина при пиджаке и галстуке восседал на колченогом стуле, озирая окружающее молочно-белыми глазами. Женщины подошли клянчить милостыню. Я дала им немного, пожалев, что со мной нет съемочной группы. Когда такое случается, это просто необходимо снимать. Звучит черство, но подобную нищету не подстроишь. Она должна предстать у тебя перед глазами, несрежиссированно, только тогда можно снимать.

Вскоре мы выбрались. Плоешти исчез у нас за спиной. Долина впереди перекатывалась широкой, мерцающей волной. Рекламных щитов становилось все меньше. Мы поднялись на плато и вдалеке увидели серебряные реки и клинья темного леса за мучительно-голубыми горами. Поднявшись в долину, трасса перешла в двухполосную. Вскоре на большой скорости мы снова нагнали колонну нефтевозов, и движение замедлилось. Было чуть за полдень.

— Гнетущее зрелище этот Плоешти, — сказала Клемми.

— В Африке ты, наверное, видела похуже.

— Верно, и все-таки. От некоторых мест бывает такое ощущение. Сама знаешь.

— То есть?

— Будто бы они стали уборной рода человеческого. Словно все наше дерьмо попадало на чью-то жизнь.

Это было преувеличение и не слишком мне понравилось. Уж мое-то дерьмо в Плоешти точно не оказывалось. В машине повисло долгое молчание. Я попыталась его прервать.

— Сомневаюсь, что это наша вина. Десять лет жесточайшего фашизма. Пятьдесят лет коммунизма, диктатор с манией величия, а теперь еще новорожденный капитализм. Помоги им Боже.

— Да, помоги им Боже. Вот на кого надо уповать. Все время себе об этом напоминаю.

Клемми превратно меня поняла. Я заметила серебряную цепочку у нее на шее и впервые спросила себя, а нет ли на ней крестика.

— Я не то имела в виду, — сказала я. — Я не религиозна.

— И я тоже, — отозвалась Клемми. — Ненавижу религию. — Она недолго помолчала. — Но я люблю Бога.

Мы еще помолчали.

— Ты не против поменяться? У меня ноги чешутся.

Остановившись у придорожной забегаловки, мы купили чипсы и колу. Заплатила Клемми. Достав пакет с персиками, мы устроили себе ленч в тени пышного розового куста возле вонючего прудика. После мы погуляли вокруг прудика, потревожив лягушек, и темно-зеленые гадины попрыгали в тину. Когда мы собрались трогаться в путь, я села за руль, а Клемми закатала штанины и сняла сандалию.

— Ты говорила, ты журналистка.

— Да, мэм.

Она начала разминать подушечки под пальцами ног.

— Для кого пишешь?

Так всегда бывает. Собеседник с ходу решает, что если ты журналист, то обязательно в газете или журнале.

— На телевидении. Я продюсер.

— Здорово.

Тут зачастую возникает неприятный момент, поскольку я не люблю разбрасываться громкими именами.

— В программе под называнием «Час».