Большая книга ужасов – 86 - Мария Некрасова Страница 5

Все разом зашептались, забормотали, зашушукались. Теть Даша сконфуженно вернулась в строй. Воспитатели малышей громко талдычили «Ничего страшного» – слишком фальшиво, чтобы поверили даже первоклашки. Я взглянула на Ленку – мол, дети на тебе – и стала потихоньку протискиваться к забору. Не знала об этой дыре, этом лазе – новый, должно быть.

По-хорошему, мне следовало бы дождаться Петровича и младших охранников, но я боялась, что старик меня развернёт в корпус. Ему плевать, что у тебя четверых детей не хватает: у него инструкция. Да пока он этих балбесов ещё соберёт, пройдёт полчаса. А кричали сейчас. Надо бежать, и быстро. Я мысленно поблагодарила Петровича за эту учебную тревогу: у себя в другом конце лагеря я бы просто не услышала крика. Да никто бы не услышал: футболисты тренируются в другое время, а ближе к этой части лагеря никто и не ходит без нужды. Персонал из домиков весь день на работе.

Я потихоньку просочилась сквозь толпу, потихоньку пролезла в дыру (все уходили, Петрович ждал охрану, на меня никто не смотрел). Прут негодующе звякнул – да и остался у меня в руках. Что ж, так даже лучше. В моих руках любое оружие не опаснее палки, но для устрашения сойдёт. Малыши боятся поезда убийц и белой статуи пионерки, а их воспитатели – вполне живых и реальных отморозков.

Я ещё слышала, как за спиной орёт в матюгальник Петрович, собирая всю охрану. Под ногами бежала земля. Дорога шла вниз по склону, и прут перевешивал, тянул вперёд. Остались позади раскрашенные отреставрированные корпуса, впереди – почти пустырь с редкими остатками старого лагеря.

Сейчас тут, конечно, почище, чем было в моём детстве: снесли всё, что могло свалиться, разгребли всё, что можно было разгрести, но фундаменты, ржавые палки питьевых фонтанчиков, скелеты старых статуй никуда не делись…

– Сашка! – я прислушалась. Где-то, непонятно где, как будто играло приглушённое радио. Слов не разобрать, да и мелодию еле улавливаешь. Не узнаёшь, а так. Мне представился хор в бедной старой одежде, поющий что-то о дороге, но слов я не разбирала. В глазах всё ещё было темно, как будто смотрю на пасмурный день сквозь солнечные очки. Тихо. Только это непонятное радио.

– Лёша!

Меня окружали молчаливые фундаменты и остатки питьевых фонтанчиков как придорожные столбы. Рядом с одним белела бывшая голова бывшей белой пионерки. Из шеи торчал кусок арматурины. Чуть впереди ещё на постаменте стояло всё, что осталось от горниста – только голова и горн, всё остальное – арматура. Горнист от этого казался нелепым, как небрежно нарисованный человечек. Нос был отбит, а рот подрисован до ушей красной помадой.

Я споткнулась о какой-то мелкий мусор, ухватилась за бывший фонтанчик и вместе с этим фонтанчиком полетела носом вниз. Нос больно встретился с обломком доски. Фонтанчик шумно приземлился рядом, мазнув чашей мне по уху. Звук получился противный, и, кажется, ухо я расцарапала. Когда же наконец это позорище расчистят?! Здесь же дети рядом! А на пустыре куча мусора, о который можно споткнуться и сломать себе шею.

Классе в третьем, когда я ещё тут отдыхала, у нас ходила легенда о пропавшем здесь мальчике. Так же, как и мы, полез в эти руины, только ночью, на спор, доказать, что ему не слабо. Ходил по пустым корпусам, светил фонариком – и услышал, что кто-то разговаривает в темноте: не двое, не трое, а больше, как будто целый класс болтает между собой на перемене, только без воплей, а, наоборот, приглушённо, как за закрытой дверью. Я бы в другую сторону побежала с воплями, а этот зачем-то подошёл послушать. Нашли мёртвым. Это, конечно, байка, но все эти байки часто имеют вполне реальную основу. Думаю, парень был, и возможно, даже ночью. И неудачно упал, например, переломав себе всё на свете.

Я вскочила и, отряхиваясь на ходу, побежала, заглядывая в длинный фундамент бывшего корпуса:

– Сашка! Лёша!

Вообще-то неглубоко, но если свалишься, переломать ноги хватит. На дне валялась тонна мелкого и крупного мусора: камни, арматура мелькали перед глазами как деревья за окном поезда. В голове ещё играло это приглушённое радио со старой заунывной песней, где слов не разобрать. И на этом фоне стучались дурацкие мысли: может, они вообще сюда не ходили? А кто кричал? Хорошо, если не мои, хорошо, если так. Но лучше я поищу. Прут от забора, который я зачем-то прихватила, по-прежнему перевешивал, тянул вперёд и лупил по ноге. А мне казалось, что это помогает бежать быстрее.

Эти фундаменты, эти бывшие корпуса стояли на территории огромной буквой «П», я миновала один, побежала к следующему… В глазах темно. И ещё эта песенка. Да она мне сниться будет! Откуда она, вот что меня тревожило. Она доносилась словно со всех сторон сразу и немного сверху…В лагере такое не поют. Лёлик такое не слушает, по его музыке я бы его за километр нашла. Как будто где-то на пустыре спрятался целый хор… Спокойно. Всё имеет рациональное объяснение. Хору здесь не спрятаться, а вот какой-нибудь раздолбанный радиоприёмник в этом мусоре мог и затеряться. А что батарейки – может, его недавно потеряли… Господи, есть же корпуса персонала! Скорее всего, там и забыли выключить радио. Всё-таки от страха глупеешь.

Корпуса, лишённые стен, были совсем чужими. От них не пахло той волшебной заброшкой моего детства, страшноватой, но близкой и даже уютной. Фундаменты стояли как корни спиленных зубов. Да и внутри видок был не лучше: камни, земля… Тряпка!

Оранжевую тряпку я разглядела шагов с пяти и бежала к ней, наверное, год. Я вглядывалась, ища по краям тряпки голову, руки ноги, но темнота в глазах не давала ничего увидеть. Добежав, я перегнулась через бетон фундамента, сцапала эту тряпку, выдернула и ещё смотрела несколько секунд, чтобы убедиться, что это всего лишь тряпка. Дышать тяжело. Просто кусок жилета, который носят дворники. Не чья-то футболка с хозяином внутри.

И не надо говорить мне «Спокойно» – когда-нибудь мы все успокоимся. Лишь бы не мои, лишь бы не сегодня. Я всё-таки постояла несколько секунд, чтобы отдышаться.

– Сашка! Лёша!

Лёлика я, пожалуй, зову зря. Если он не истекает кровью, придавленный обломками фундамента, то и не откликнется, будет сидеть где-нибудь и хихикать.

– Сашка!

Впереди ещё два бывших корпуса, а потом поворот. Там бывшие ворота, их давно нет, даже ржавых столбиков. Двадцать лет назад ещё были, а потом – всё. Я никогда за них не заглядывала и не помню, чтобы кто-нибудь заглядывал при мне. Они были голубые. Кажется. Голубые или зелёные. Они были облезлыми, облупленными, намертво стоящими в земле, на них даже кататься боялись. Они казались воротами во что-то по-настоящему страшное. У нас было не в ходу слово «ад», но во что-то вроде. Кажется, это было как-то связано с поездом убийц: железка же мимо проходила. То ли стук колёс кто-то слышал, то ли ещё что, но те ворота нас тогда здорово пугали.

Разбитый нос болел. Я закапала кровью футболку и не заметила, то есть заметила не сразу. В воздухе пахло чем-то кислым, как на неубранной кухне – может, помойка где-то недалеко? Бежать.

Следующий фундамент я проскочила быстро, на повороте опять споткнулась о какой-то мусор, полетела носом вперёд, но удержалась за остатки статуи. Очередной горнист. Этому повезло чуть больше: не хватало только куска ноги: если не приглядываться, то вполне приличная статуя, хоть и грязненькая. Дальше – бывшие ворота.