Мертвые из Верхнего Лога - Марьяна Романова Страница 48

Больше Даша ничего не помнила — сознание словно само решило, что у ее психической выносливости есть предел, переступив который она больше не сможет быть собою.

В Дашиных глазах словно взорвалась густая темнота, поглотившая все вокруг, включая ее саму.

* * *

За 25 лет до описываемых событий.

Где-то в Центральной Африке

Колдун был высок, телом сух, чёрен — чернее таблетки активированного угля, который Хунсаг взял с собой в поездку на всякий случай. Хотя лучшая защита от паразитов, яйцами которых кишели местные водоемы, от инфекций, губивших целые деревни, не прививки, не профилактический курс швейцарских антибиотиков, не абсорбенты, а сухой голод, с которым Хунсаг давно был на «ты». Он мог обходиться без пищи долго — гораздо дольше двадцати дней, задержавших его в Центральной Африке.

…Считается, что максимальный срок голодовки — пост Христа, сорок дней. После этого в человеческом организме происходят необратимые изменения. Хунсаг же мог обходиться без еды и жидкости пятьдесят два дня! Это был его ежегодный пост, весенний, его торжество над законами природы. Очередное торжество, которым он особенно гордился. Правда, Хунсаг и без того давно не чувствовал себя человеческой особью. Последние недели абсолютного поста рождали в нем самоощущение сгустка чистой энергии. У него не было сил ни передвигаться, ни даже поднять отяжелевшие веки. День и ночь сидел он, прислонившись спиной к стене и скрестив ноги. Это не было ни сном, ни бодрствованием, йоги называют такое состояние самадхи. Собственный пупок казался центром, вокруг которого спирально закручивалась Вселенная. Хунсаг медленно раскачивался из стороны в сторону и еле слышно мычал на каждом выдохе.

Вечером пятьдесят второго дня его помощница и самая верная из его жен, Лада, приносила отвар из лесных трав, сильными крестьянскими пальцами разжимала ему зубы и вливала в пересохший рот темно-бурую жидкость, глоток за глотком. Однажды Хунсаг укусил ее за палец — это был неосознанный звериный выпад, концентрированный инстинкт. Еще до того, как женщина с коротким вскриком успела отдернуть руку, сероватый сухой язык с жадностью впитал выступившую кровь. С тех пор она подходила только в грубых огородных перчатках и пользовалась старинной медной ложкой.

Выпив отвар, Хунсаг открывал глаза и обводил взглядом знакомую комнату, погруженную в полумрак, и знакомую женщину, почтительно притихшую, — его сознание словно нащупывало реальность. А потом Лада на руках переносила его в кровать, и он спал целые сутки — это было уже не самадхи, а здоровый крепкий сон уставшего мужчины. Утром Лада подавала сладкий чай с сухарями и салатом из крапивы. На еду Хунсаг не набрасывался, ел медленно и даже как будто бы нехотя. Лада сидела напротив, подперев круглое лицо кулаком, и любовалась мужчиной, которого любила и боялась много лет…

Так что Хунсаг мог легко не есть в Африке, но проблема была не в выживании, а в вежливости. Ему нужна была информация — закрытая, тщательно оберегаемая и от тихих практиков, и от таких честолюбивых сталкеров, каким являлся он сам, и от ненормальных охотников за сенсациями. Чтобы получить информацию, Хунсаг был вынужден проявлять вежливость, поэтому не мог отказаться от совместной трапезы. Его угощали, и он пробовал кускус с хариссой, острой приправой из чеснока, кориандра, мяты и всех существующих сортов перца; тушенное с овощами мясо в керамических горшочках (танжин) или завернутое в листья тыквы, хлебные лепешки инжерра. Не отказывался ни от пресной ячменной каши, ни от мяса гориллы, которое ему предложили из самых лучших побуждений. В какой-то из деревень вместо супа подали расплавленный жир — Хунсаг выпил залпом, хотя к тому моменту уже больше сорока лет не вкушал плоти, и ни один мускул не дрогнул на его лице. К вечеру ему становилось плохо — его корежило, рвало. Но Хунсаг умел быть холодным к собственной боли и терпел. Он знал, что дело того стоит. Если, конечно, все получится, если ему удастся познакомиться с колдуном (на местном наречии — бобогото).

Выйти на колдуна было непросто. Жил тот в джунглях, в хижине, расположенной на дереве, на десятиметровой высоте. Строить дом ниже не представлялось возможным — буйно разросшиеся кусты и травы, сплетясь друг с другом, образовали биомассу, плотностью напоминающую войлок. Если колдуну было необходимо выйти из леса, он прорубал себе путь острым топориком. А когда возвращался, тропа уже зарастала.

Чем бобогото занимался в лесу, никто не знал — впрочем, местные боялись даже упоминать его имя, не то что судить о его деяниях. В одной из деревень жили четыре жены колдуна — все моложе четырнадцати лет. Хунсага не подпустили и на десять метров к хижине, где они находились. Бобогото навещал девушек в новолуние, когда небо становилось еще чернее его лица.

Обо всем этом знали жители окрестных поселений, но едва Хунсаг задавал какой-нибудь вопрос, пусть даже невинный, пусть даже в форме полунамека, их оливковые глаза становились похожими на осенние лужицы, подернутые тонкой коркой первого льда.

Еще в первые дни он нанял проводника — семнадцатилетнего паренька с розовым шрамом, делящим его лицо на две половины — живую и мертвую. Мертвая половина была обожжена — полузакрытый невидящий глаз был подернут белесоватой пленкой, отвисший угол губы посерел и не шевелился, бровь и ухо отсутствовали. Зато его единственный глаз был блестящим, большим и светился любопытством, жаждой вечной дороги. Юноша подошел к Хунсагу — по-английски он говорил неловко, как подвыпивший бородатый лесоруб, пытающийся пригласить барышню в белом на вальс. У него были смешная пританцовывающая походка и открытая улыбка, Хунсаг предложил ему денег, совсем немного, но тот несказанно обрадовался, как будто сорвал джек-пот. Начал подпрыгивать на месте и размахивать руками, Хунсаг долго не мог понять, что паренек имеет в виду, все переспрашивал: «Самолет? Пчелы?» — но выяснилось, что проводник просто объявил себя новым ангелом-хранителем озолотившего его белого незнакомца. Старался он так, словно Хунсаг был его нежнейшим ребенком-диатезником, — сам мыл с мылом его посуду, приносил ему хорошую воду, носил вещи, разбирал и ставил палатку, наливал в кружку коричневый травяной чай, развлекал неловкой беседой, отгонял от лица жирных мух, старался предупредить каждое желание.

Хунсаг сначала представился немецким фотографом, и проводник с готовностью повел его в дальние деревни («Я покажу вам то, что другие не видеть. Никогда не видеть»). Но когда спустя два дня Хунсаг угостил юношу имбирным пивом и решился заговорить о бобогото, тот испугался, как ребенок, которого собираются запереть одного в темном чулане: И все повторял: «Не надо. Вам это знать не надо. Лучше я покажу водопады». Хунсаг настаивал, проводник беспомощно плакал, но в конце концов согласился отвести его к некой Харуме, деревенской знахарке, которая, по слухам, в юности была одной из жен бобогото и, возможно, что-то о нем знала.

— Но она ничего не говорить. Ничего и никогда, точно! — предупредил паренек.

— Это уже не твое дело, — мягко улыбнулся Хунсаг. — Главное, ты меня с ней познакомь.

Знахарка оказалась оплывшей бабой с седыми войлочными космами, пятью подбородками и трогательной манерой смотреть на собеседника исподлобья. Она согласилась устроить для Хунсага сеанс гадания на курином яйце.