Скрипка - Энн Райс Страница 47

Мы начали вместе. Я позволила себеотключиться; именно эта мука очень личная, сдобрена стыдом и так унизительна,что ее даже нельзя сравнить с печалью.

Печаль…

Произошло это в том же доме, где мы находилисьсейчас. Он играл для меня сонату на низких нотах, проводя по струнам с такиммастерством, что мне казалось, будто я все вижу перед глазами, а не мысленнымвзором.

Но на самом деле я стояла в другом концедлинной столовой.

Я вдыхала ароматы лета той поры, когда вдомах, подобных этому, еще не появились специальные машины для их охлаждения, итогда древесина приобретала особый запах, а кухонный смрад, казалось, навечнопоселился в комнатах. Неужели в то время где-то был дом, где не пахло варенойкапустой?

Я имею в виду небольшие домишки, этакиепряничные одноэтажные домики на ирландско-немецком побережье, откуда родом мояродня – а точнее, часть родни – и куда я часто отправлялась с матерью и отцом,крепко держась за руки, и глазела на узкие пустые тротуары, жалея, что там нетдеревьев и просторных сумбурных особняков, как в Садовом квартале.

В конце концов, наш дом был большим; конечно,это коттедж, и на первом этаже всего лишь четыре комнаты, и дети спали вмаленьких спаленках в мансарде, зато каждая из этих четырех комнат былаогромной, и в ту ночь, в ночь, оставшуюся в моей памяти, ночь, которую яникогда не смогу забыть, уродливую ночь, о которой никому не расскажешь, –так вот, в ту ночь столовая, отделявшая меня от хозяйской спальни, казаласьтакой просторной, что наверняка сама я была еще слишком мала. Думаю, мне былоне больше восьми лет.

Да, именно восемь, потому что к тому времениКатринка уже родилась и спала где-то наверху; она была младенцем, тольконедавно научившимся ползать. Помнится, я чего-то испугалась ночью и решилазабраться в мамину кровать, что не так уж удивительно. И я спустилась вниз.

Отец, давно вернувшийся с войны, работал поночам, как и его братья. Все они трудились, не жалея себя, чтобы обеспечиватьсемьи. Так что в тот вечер отца не было. Но это и не важно.

Важно только то, что мать уже начала пить ичто бабушка была мертва, а тут пришел страх, тупой, ужасный страх. Я знала эточувство, знала мрак, грозивший поглотить всю надежду. Я сползала вниз полестнице в столовую, надеясь увидеть свет в ее спальне, потому что даже еслиона была «больна», как мы тогда это называли, и у нее изо рта несло кислятиной(от красного вина), и она спала так крепко, что можно было трясти ее изо всехсил и не дождаться никакой реакции, все равно она была бы теплой, все равногорел бы свет: мать ненавидела тьму, она ее боялась.

Свет не горел, я не увидела ни одного огонька.Пусть твоя музыка рассказывает о страхе, всепоглощающем детском страхе. Дажетакой маленький ребенок мог пожалеть, что вообще родился на свет; просто мне нехватало слов, чтобы выразить это.

Но я знала, что родилась для мучений и тревог,для безутешных блужданий с закрытыми глазами, когда жаждешь только утреннегосолнца и человеческого слова, когда ищешь утешения в зрелище горящих фаравтомобилей, проносящихся мимо.

Я спустилась вниз по узкой винтовой лестнице иоказалась в этой столовой.

А вот и черный дубовый буфет, который стоялздесь в те дни, – огромное резное чудище. Когда она умерла, отец отдалего, сказав, что мы должны вернуть мебель «ее семье», словно мы, дочери, небыли «ее семьей». Но то, что происходило той ночью, было задолго до ее смерти.Буфет был вечной вехой на карте страха.

Фей еще не родилась, крошечное заморенноесущество еще не появилось из черной прогнившей утробы, любимая наша крошка Фейеще не пришла в семью как подарок свыше, чтобы создать уют, чтобы танцевать,чтобы отвлекать от грустных мыслей, чтобы заставлять всех нас смеяться, Фей,которая навсегда останется для нас самой красивой, и не важно, сколько боли ейпришлось потом вынести, Фей, которая могла часами лежать, любуясь зеленойлиствой на ветру, Фей, рожденная в отраве, всегда предлагала всем толькобезграничную любовь.

Нет, это было еще до Фей, в безрадостноевремя, безнадежное и темное, каким только бывает мир, а возможно, ещебезнадежнее, так как понимание приходит с годами, а в восемь лет еще не можешьопереться на собственную мудрость. Я боялась, просто боялась.

Возможно, Фей уже росла в утробе матери в туночь. Вполне возможно. У матери были кровотечения все то время, что онавынашивала Фей. Значит, Фей жила в пьяном, зараженном, темном мире,пронизанном, наверное, одним только несчастьем. Неужели пьяное сердце бьется стой же силой, что и любое другое? Неужели тело пьяной матери кажется таким жетеплым крошечному существу, что ждет, цепляясь за ниточку сознания, в темных ихолодных комнатах, где на пороге затаился страх? Тревога и горечь идут рука обруку с одним робким истерзанным виной ребенком, который вглядывается в дальнийугол грязной комнаты.

Вот резной камин, розы красного дерева,разрисованная панель под камень, холодная газовая горелка, которая, если еезажечь, могла бы обуглить каминную полку. Вот лепнина наверху, высокий каркасогромных дверей, тени, ползущие в разные стороны от движущегося потока машин.

Поганый дом. Кто бы стал отрицать? Он былтаким до появления пылесосов и стиральных машин, и в каждом углу всегда лежалапыль. Каждое утро вечно спешащий разносчик льда волоком втаскивал по ступенямблестящую волшебную глыбу. Молоко на леднике скисало. По белому металлическомукухонному столу, покрытому эмалью, сновали тараканы. Прежде чем сесть за стол,несколько раз постучишь по нему, тук-тук, чтобы они разбежались. Каждый размоешь стакан, прежде чем воспользоваться им.

Мы бегали босиком все лето, грязные как чурки.Пыль застревала в оконных сетках, очень скоро приобретавших ржаво-черный цвет.А когда летом включали оконный вентилятор, то он задувал в дом грязь. Ееошметки свешивались с каждой перекладины, с каждой завитушки лепнины, словномох с ветвей дубов, что росли перед домом.