Тропами ада - Людвиг Павельчик Страница 44

Ночной спектакль, режессированный не терпящим противных его воле поступков и полноправно властвующим в пределах дома и его окрестностей духом женщины в сером платье, дал мне новую пищу для размышлений. Мое изначально добровольное затворничество здесь превращалось, похоже, в принудительное, ибо столь бесцеремонное вмешательство в мои планы, мои мысли и мою, если хотите, личную жизнь недвусмысленно свидетельствовало об этом. Я был не волен более самостоятельно вершить свою судьбу даже в тех мелочах, которые Господь предоставляет на наше собственное усмотрение; я был не властен над своими желаниями и не имел ни сил, ни возможности хоть сколько-нибудь успешно противостоять чужой, более того – чуждой всему человеческому, воле. Я начинал понимать Кристиану, не спешившую возвращаться к родным пенатам и, по-видимому, постоянно проживающую в другом месте: соседство с призраком, а, тем более, настроенным столь недружелюбно, не могло ни воодушевлять, ни оставлять равнодушным. Правда, довольно странно в таком случае выглядел факт сдачи мне комнаты в доме, поневоле обрекавшей меня на заведомо известные хозяйке испытания и неприятности. Что же это – эксперимент на выживание или, как утверждает Грета – заранее предопределенный ход событий, избежать которого было невозможно?

Как бы там ни было, я не желал быть ни подопытным кроликом, ни слепым исполнителем чьих-то пророчеств, и собирался бороться. Как именно, мне было еше неизвестно, но я надеялся найти какой-то способ. Лишь одно обстоятельство шло вразрез с моими потугами суровой решимости: я не мог забыть точеную фигурку в сером платье, медленно удалявшуюся по почти невидимой тропинке сада к берегу, тоску в ее взгляде, когда она подавала мне бокал с вином и поцелуя при расставании – в лоб, но вместе с тем в самое сердце. И вот, сквозь ширму моей решительности уже пробилось и все выше поднимает голову малодушие: а стоит ли вообще перечить ей? Разве так уж плохо было до тех пор, пока я не распустился в отношении Греты? Разве мог я вспомнить хоть что-то из произошедшего до этого, что мучило или издевалось бы надо мной? Разве не была Дама в сером снисходительна ко мне и моим чувствам, разве не приучала она меня к своему присутствию постепенно, словно боясь разбить неловким движением, как нечто стеклянное и дорогое? Не она ли, в конце концов, легкой рукой запустила мою душу на новый виток влюбленного восторга, уж не чаянного мною более? Единственное же, что она требовала взамен – цельности натуры и отказа от глупостей, которые, надо сказать, я и без того собирался отринуть с самого начала. Так чего же еще я ищу, после того, как узнал все радости и гнусности, которые только можно найти в современном, полном алчной пошлости, мире, как пресытился обманом и устал от лицемерия, как вынужден был по осколкам собирать свою разбитую жизнь и пытаться склеить трясущимися пальцами то, что склеить нельзя? И теперь, когда судьба дает мне новый, быть может – последний, шанс наполнить сладким нектаром опустевший сосуд моего существования, я собираюсь отмахнуться от ее милости, променяв ее драгоценный подарок на пошлую бижютерию, щедро усыпанную дешевыми стразами? Совершив подобный поступок я, без сомнения, прочно войду в анналы самых выдающихся глупцов всех времен, еще выше подняв свое имя в этом списке, чем было до сих пор. Итак, я стоял перед выбором – взлететь к неведомым звездам, не побоявшись их отдаленности и кажущейся холодности, или же, потратив остатки сил, попытаться вырваться из сладкого плена грез, чтобы и дальше хлебать постную похлебку банальности реального мира. Но я не мог прийти к однозначному решению, не мог выбрать! Едва я начинал склоняться к первому варианту, передо мной вставало уже ставшее мне родным лицо Греты – она улыбалась мне и лукаво подмигивала, призывая остаться и разделить с ней долгие прогулки по лесу, задушевные беседы о потаенном и остаток жизни, быть может, не такой уж и неинтересной. Но, как только я готов был радостно заключить ее в свои объятия и пообещать остаться, из глубин моей памяти поднимался образ Дамы в сером, этой сказочно привлекательной девочки с проникновенно-тоскливым взглядом и неподдельной готовностью к томным ласкам, находящейся где-то там, по ту сторону бытия и просящей меня помочь ей дописать ее грустную повесть, фабула которой мне до сих неясна. По здравому, насколько это было возможно, размышлению я не досадовал на нее более за обуявший меня прошедшей ночью ужас – мне было удобней рассматривать это как жест отчаяния моей призрачной незнакомки, доведенной до исступления моим отвратительным поведением, и я даже начал чувствовать себя неловко за допущенный промах. Я окончательно запутался – все мое прежнее и, как мне думалось ранее, железно устоявшееся мировоззрение рассыпалось в прах, не сохранив ни одной зацепки, ни одной путеводной нити, за которую я мог бы ухватиться в поисках верного решения. Я просто бродил, как слепой, меж двумя полюсами – добра и зла, не отличая более одного от другого и признав относительность самих этих понятий. Но я обязан был сделать выбор – иного выхода у меня не было, ибо усидеть, что называется, одним задом на двух стульях я не мог, за неимением столь солидного зада. Я был человеком и мыслил как человек. Мне было страшно, как любому обывателю и я пытался подхалимски заглянуть в глаза судьбе, как это сделал бы на моем месте любой другой представитель человеческого рода.