Талтос - Энн Райс Страница 44

Она посмотрела на солнечный свет, омывающий пол, на золотойдамаск обивки стула, стоящего у ближайшего окна. Может быть, все дело было втом, что после смерти Алисии и Гиффорд свет для Моны словно потускнел. Итеперь, когда Роуан – эта загадочная, столь много значащая в жизни Моны женщина– проявила к ней интерес, свет засиял снова.

Смерть Эрона оказалась ужасной, но она смогла справиться сгорем. Фактически ничто не занимало ее больше, чем то эгоистическое волнение,которое она почувствовала вчера при первом же свидетельстве интереса к ней состороны Роуан, с первым же доверительным и уважительным ее взглядом.

«Возможно, она пожелает спросить меня, хочу ли я отправитьсяв пансион», – подумала Мона. Ей не хотелось снова притворяться примернойученицей – гораздо приятнее бродить по дощатым полам дома на Первой улице.Теперь, при новом штате прислуги, они всегда были в порядке. Янси, дворник вдоме, часами полировал их. Даже Эухения трудилась усерднее и меньше ворчала.

Мона встала с постели, разгладила шелковое платье, возможнотеперь вконец испорченное, в чем она была не совсем уверена. Она подошла кокну, выходящему в сад, и позволила себе окунуться в солнечный поток, в теплыйи освежающий воздух, наполненный утренней влажностью и ароматами сада, –все это раньше казалось ей само собой разумеющимся, но на Первой улицевыглядело крайне удивительным и заслуживало некоторого размышления, прежде чемона с головой окунется в события нового дня.

Протеин, древесный уголь, витамин С. Она умирала с голоду.Прошлой ночью столы ломились от угощения: вся семья приходила обнять Беатрис.Но Мона забыла о еде.

«Не удивительно, что ты проснулась ночью, экая тыидиотка. – Когда не удавалось поесть, у нее неизменно возникала головнаяболь. Сейчас она внезапно вспомнила о плавании Роуан в одиночестве, и эта мысльвстревожила ее снова: нагота Роуан, странное безразличие ко времени и кприсутствию охранников. – О черт побери, ты идиотка, ведь она же из Калифорнии.Они занимаются подобными делами в любое время дня и ночи».

Она потянулась, раздвинув ноги, коснулась руками пальцевстоп и отклонилась назад; потрясла волосами из стороны в сторону, пока снова неощутила свободу и прохладу, после чего вышла из комнаты и направилась вдольдлинного коридора, через столовую в кухню. Яйца, апельсиновый сок, коктейль порецепту Майкла. Быть может, здесь хранится его запас?

Запах свежего кофе удивил Мону. Она поспешно выхватилачерную фарфоровую чашку из буфета и чайник. Очень черный эспрессо, которыйМайкл полюбил в Сан-Франциско. Но она сознавала, что это вовсе не то, чего онахочет. Она жаждала чего-то холодного и вкусного. Апельсинового сока. У Майклавсегда было несколько бутылок его, смешанного и готового для питья, вхолодильнике. Она наполнила чашку апельсиновым соком и старательно прикрылакрышкой, чтобы витамины не разрушились на воздухе.

Внезапно она осознала, что в кухне есть еще кто-то.

Роуан сидела за кухонным столом, наблюдая за ней. Она куриласигарету, стряхивая пепел на блюдце из тонкого фарфора с цветочным узором покраю. На ней был черный шелковый костюм и жемчужные серьги, а также маленькаянитка жемчуга вокруг шеи. Это был один из костюмов с длинными воланами, сжакетом, двубортным и застегнутым на все пуговицы, но без блузы или без рубашкипод ним – декольте доходило до самого промежутка между грудей.

– Я не видела вас, – призналась Мона. Роуанкивнула.

– Ты не знаешь, кто для меня купил эту одежду? –Голос был такой же невероятной красоты, как прошлой ночью, – воспаление вгорле прошло.

– Возможно, тот же человек, что купил мне этоплатье, – ответила Мона. – Беатрис. Мои шкафы лопаются от вещей,подаренных Беатрис. И все они из шелка.

– Как и мои шкафы, – отозвалась Роуан, и на еелице засветилась улыбка.

Волосы Роуан были зачесаны назад, но при этом выгляделиестественно и свободно вились прямо над воротником; ресницы были очень чернымии пушистыми; бледная розово-сиреневая помада на губах подчеркивала ихпрелестную форму.

– Вы действительно хорошо себя чувствуете, не такли? – спросила Мона.

– Присядь рядом, ладно? – Роуан жестом указала напротивоположный край стола.

Мона повиновалась.

От Роуан исходил запах дорогих духов, весьма похожий нааромат цитрусов и дождя.

Черный шелковый костюм был просто шикарным; в дни,предшествовавшие свадьбе, ее никогда не видели в чем-нибудь столь намеренночувственном. Беа обладала свойством проникать в чужие шкафы и запоминать нужныеразмеры, пользуясь не только ярлыком, но и мерной лентой, а затем одевала людейтак, как ей, Беатрис, представлялось наилучшим.

Да, с Роуан у нее все получилось превосходно.

«А я испортила это синее платье, – подумалаМона. – Наверное, еще не доросла до того, чтобы носить такие вещи. Или тетуфли на высоких каблуках, которые в сердцах швырнула на пол в гостиной».

Роуан наклонила голову, гася сигарету. Густой локонпепельных волос спереди угнездился в ямке на щеке. Лицо выглядело драматическивыразительно – слабость и скорбь придали ей изможденный вид, мечтая о которомстарлетки и манекенщицы голодали, доводя себя почти до смерти.

В таком типе красоты Мона не была ей соперницей. Вот еерыжие кудри всегда смогут составить предмет зависти для других женщин. Если оникому-то не нравятся, то и сама Мона не придется по нраву.

Роуан тихо рассмеялась.

– Как давно вы занимаетесь этим? – спросила Мона,сделав большой глоток кофе. Он как раз достиг нужной температуры. Великолепно.Еще две минуты – и он остыл бы настолько, что пить стало бы невозможно. –Читаете мои мысли – вот что я имею в виду. Вы делаете это постоянно?

Роуан от неожиданности показалась несколько растерянной, нопри том весьма изумленной.

– Нет, что ты! Я могла бы сказать, что это случаетсявспышками, когда ты как бы поглощена чем-то другим или углубилась в собственныераздумья. Как если бы ты внезапно чиркнула спичкой.

– Да, мне это нравится. Я понимаю, о чем вы говорите.

Мона отпила еще один глоток апельсинового сока, подумав, дочего он хорош и прохладен. На мгновение голову опять заломило – от холода. Онапопыталась смотреть на Роуан без обожания. Это было похоже на желание задавитьнасмерть учителя – нечто такое, чего никогда Мона не испытывала.