Два Сэма: Истории о призраках - Глен Хиршберг Страница 42

Я остался стоять на месте, а Люси пожала плечами, опустила занавес и бросила корзинку с едой к моим ногам. В корзине я обнаружил разогретую банку консервированного перца, поджаренный хлеб с коричным сахаром и две завернутые в целлофан веточки брокколи, напомнившие мне миниатюрные деревья. В моих ушах звучало бормотание дедушки, и, чтобы отвлечься от этого звука, я начал есть.

Как только я закончил, Люси вышла, взяла корзинку и остановилась, лишь когда я заговорил:

— Пожалуйста, поговори со мной немного.

Она посмотрела на меня. Взгляд был тем же. Будто мы никогда даже не встречались.

— Иди поспи. Завтра... будет большой день.

— Для кого?

Люси поджала губы, и вдруг мне показалось, что она готова разрыдаться.

— Иди спать.

— Я не буду спать в хогане, — сказал я ей.

— Будешь.

Она повернулась ко мне спиной.

— Просто скажи мне, каким Путем мы идем, — попросил я.

— Путем Врага.

— А как это?

— Не важно, Сет. Твой дед думает, что это поможет ему говорить. Он думает, это поддержит его, пока он будет рассказывать тебе то, что должен тебе рассказать. Не беспокойся о Пути. Побеспокойся о своем дедушке, хотя бы раз.

Мой рот раскрылся от удивления, и мою кожу обожгло, точно она дала мне пощечину. Я было запротестовал, но потом понял, что, может, она права. Всю жизнь я представлял себе дедушку задыхающимся нелепым чудовищем в инвалидном кресле. И мой отец позволял мне это. Я заплакал.

— Прости меня, — попросил я.

— Не извиняйся передо мной. — Люси направилась к сетчатой двери.

— А ты не думаешь, что для них уже поздно? — крикнул я ей вслед, ужасно разозлившись сам на себя, на своего отца и на нее тоже. Жалея своего деда. Чувствуя жалость и страх.

Люси снова вернулась, и свет луны залил белые прядки в ее волосах. Скоро, подумалось мне, она вся будет седой.

— Я имел в виду врагов моего деда, — сказал я. — Этот Путь ничего не может сделать фашистам. Правда ведь?

— Его враги внутри его самого, — сказала Люси и оставила меня.

Несколько часов, как мне показалось, я просидел на песке, наблюдая за созвездиями, вспыхивавшими в черноте одно за другим, точно салюты. Я слышал, как на земле копошатся ночные существа. Я подумал о трубке во рту моего деда и о невыразимой боли в его глазах — потому что это была именно боль, как думаю я теперь, не скука, не страх, — и о врагах, находившихся у него внутри. И постепенно меня все же сморило. Я все еще чувствовал вкус поджаренного хлеба во рту, и звезды сияли все ярче. Я лег на спину, упершись локтями. И наконец, бог знает в котором часу, я заполз внутрь хогана, под брезентовый балдахин, сделанный Люси для меня, и заснул.

Когда я проснулся, Пляшущий Человечек качнулся ко мне, и я сразу же понял, где видел такие же глаза, как у дедушки, и прежний страх вновь заставил меня содрогнуться. Интересно, как ему это удалось? Резьба на лице деревянного человечка была примитивной, черты — грубыми. Но его глаза были глазами моего деда. Они были той же своеобразной, почти овальной формы, с одинаковыми маленькими разрезами у переносицы. Те же слишком тяжелые веки. То же выражение, или его полное отсутствие.

Я замер и затаил дыхание. Все, что я видел, были эти глаза, танцующие надо мной. Когда Пляшущий Человечек принял строго вертикальное положение, казалось, он тут же прекратил двигаться, будто бы изучая меня, и я вспомнил кое-что из того, что мне рассказывал отец о волках. «Они не суетятся, — говорил он. — Они ждут и наблюдают, ждут и наблюдают, пока не поймут — как им следует поступить, и тогда загоняют добычу. Наверняка».

Пляшущий Человечек начал покачиваться. Сперва в одну сторону, затем в другую, потом — обратно. Все медленнее и медленнее. Если он совсем остановится, подумалось мне,— я умру. Или изменюсь. Вот почему Люси лгала мне о том, что мы делали здесь. Это и была причина того, что моему отцу не позволили остаться. Одним прыжком вскочив на ноги, я обхватил Пляшущего Человечка за неуклюжее тяжелое деревянное основание, и оно снялось со стола с едва различимым легким звуком, точно я выдернул из земли сорняк. Я хотел бросить его, но не посмел. Вместо этого, согнувшись, не глядя на свой сжатый кулак, я боком подошел к выходу из хогана, отбросил в сторону полог, швырнул Пляшущего Человечка на песок и вновь задернул занавеску. Потом я присел на корточки и стал слушать.

Я сидел на корточках, съежившись, довольно долго и следил за входом, ожидая увидеть, как Пляшущий Человечек проползет под шкурой. Но шкура оставалась неподвижной. Я сел на землю и наконец снова проскользнул в свой спальный мешок. Я не ожидал, что опять засну, но все же заснул.

Аромат свежего поджаренного хлеба разбудил меня, а когда я открыл глаза, Люси ставила поднос с хлебом, сосисками и соком на красное тканое одеяло на полу хогана. На моих губах чувствовался вкус песка, и я ощущал песчинки на одежде, между зубами и на веках, точно меня похоронили этой ночью и снова откопали.

— Поторопись, — сказала мне Люси тем же ледяным тоном, что и вчера.

Я отбросил в сторону спальный мешок и замер на месте, глядя на Пляшущего Человечка, наблюдавшего за мной. Все мое тело оцепенело, и я крикнул, яростно глянув на Люси:

— Как это чучело опять сюда попало?

Еще произнося это, я понял, что хотел спросить совсем о другом. Мне хотелось знать: когда он вернулся? Сколько времени он качался здесь, пока я не знал об этом?

Не шевельнув бровью и даже не взглянув на меня, Люси пожала плечами и вновь села.

— Твоему дедушке хочется, чтобы он был с тобой, — сказала она.

— Я не хочу.

— Пора становиться взрослым.

Осторожно отодвинувшись как можно дальше от ночного столика, я сел на одеяло и поел. На вкус все казалось сладким, и на зубах скрипел песок. Моя кожа зудела от усиливавшейся жары. У меня был еще кусок поджаренного хлеба и половина сосиски, когда я положил свою пластиковую вилку и взглянул на Люси, которая устанавливала новую свечку, укладывала рядом со мной водяной барабан и перевязывала волосы красной повязкой.

— Откуда оно взялось? — спросил я.

Впервые за этот день Люси посмотрела на меня, и на этот раз в ее глазах точно стояли слезы.

— Я не могу понять вашу семью, — сказала она.

— Я тоже не могу.

— Твой дедушка хранил это для тебя, Сет.

— С каких пор?

— С того времени, еще до твоего рождения. До того как родился твой отец. Прежде чем он вообще представил себе, что ты можешь появиться на свете.

На этот раз, когда чувство вины пришло ко мне, оно смешалось со страхом того, что это скоро кончится, и меня прошиб пот; я почувствовал, что, должно быть, заболеваю.