Боги Бал-Сагота - Роберт Говард Страница 41

Мы пристали к острову, и выяснилось, что его опоясывает каменная кладка, которая поднимается от воды широкими ступенями вдоль всей береговой линии. И такой там веет древностью, какой и в городе нет – значит, едва шумеры открыли долину, они бросились строить на острове, а уж городом занялись после.

По ступеням, что истерты ногами бессчетных посетителей, мы взошли к огромным железным вратам храма, где Горат сложил копье и щит на землю, бросился ничком и ударился головой в шлеме о внушительный порог. Похоже, через бойницу велось наблюдение, потому что от вершины башни донесся низкий певучий звук, врата бесшумно разомкнулись, и открылся вход, в темноте которого горели факелы. Горат встал и вошел внутрь, а нас погнали следом подлые копейные уколы в спину.

Мы поднялись по лестничному пролету и вошли в череду галерей, что устроены в каждом ярусе и ведут по спирали вверх. Изнутри башня показалась намного выше и больше, чем выглядит снаружи, а от смутной полумглы, тишины, неизвестности раз за разом накатывала дрожь. Лицо Конрада в сумраке светилось белым. Нас теснили жуткие и тревожные тени былых времен, и мне мерещилось, что рядом шагают призраки всех жрецов и жертв, которые ходили этими галереями четыре тысячи лет. Мерзкая свалка древности под сенью гигантских крыльев темных забытых богов.

Мы достигли верхнего яруса и увидели тройное кольцо высоких колонн. Надо признать, стоят они в такой гармонии, какой от колонн из примитивного кирпича и не ждешь. Впрочем, до изящества и красоты, например, греческого зодчества им далеко. Слишком уж грозный и зловещий вид: подавляет почти по-египетски, а мрачной суровости и того больше. Архитектура эта несет отпечаток страха, с каким люди жили в тени жестоких богов на заре Творения.

Внутреннее кольцо колонн держит выпуклую крышу – по сути, купол. Знать не знаю, как его поставили, как сумели на целые века опередить римских строителей, тем более что в шумерской архитектуре ничего подобного не бывало – и все же факт есть факт. А под куполообразной крышей висит большой сияющий диск, серебряная западня для света звезд. То, что изводило нас так долго своими звуками! Огромный гонг, Голос Энлиля. Он будто бы из нефрита, но я не уверен. Да и не важно – главное, что это символ, с которым связаны верованья и обряды шумеров, символ самой божественности. И я верю рассказу Налуны о том, что давным-давно, когда ее предки спасались от дикой конницы Саргона, долгий изнурительный путь с ними проделал и этот гонг. А сколько веков до прихода смутных времен он висел в храме Энлиля в Ниппуре, Уруке или старом Эриду, и гулом своим возвещал сонной долине Евфрата и зелени вод Персидского залива то угрозу, то обещание?

Нас остановили в первом кольце колонн, и откуда-то из теней, сам подобный тени прошлого, скользнул Состор – царь и верховный жрец Эриду. Его длинное зеленое одеяние, как змеиную кожу, покрывали чешуйки, которые при каждом шаге переливались бликами. На головном уборе Состора качались перья, в руке была колотушка с длинной золотой рукоятью.

Он мягко ударил в гонг, и на нас хлынули волны певучих звуков, от экзотической прелести которых перехватило горло. И тут возникла Налуна. Не знаю, то ли она вышла из-за колонн, то ли из какого-нибудь тайного люка в полу. Пустое пространство у гонга вдруг заполнилось ее танцем, похожим на игру лунного света в воде. Гибкое тело было едва прикрыто одеждой из легкой ткани с искрой. Налуна танцевала перед Состором и Голосом Энлиля точно так же, как танцевали ее древнешумерские предшественницы четыре тысячи лет назад.

Как мне описать этот танец? От него бросало то в жар, то в холод. Конрад перестал дышать и зашатался, как тростник на ветру. Где-то зазвучала музыка, которая была старинной уже в юные дни Вавилона, – музыка столь же стихийная, как пламя в глазах тигрицы, и беспощадная, словно африканская полночь. А Налуна танцевала. В ее танце свивались огонь и ветер, страсть и стихийные силы природы. Она взяла ключевые принципы всех начальных, первичных основ и объединила их в круговерть своих движений. Сжала вселенную в крошечную точку сути, и хитросплетения этой вот самой главной Мысли читались в мелькании ножек и проблесках наготы. Танец сражал, восхищал, сводил с ума и завораживал.

Она кружилась, извивалась и воплощала собой Стихию – одну-единственную – одну из многих, – мощный импульс, силу в разгуле или в покое – такую, как солнце, луна, звезды, ростки, что пробиваются на ощупь к свету, огонь в очаге, искры с наковальни, дыхание олененка, когти орла. Налуна танцевала, и в движениях ее были Время и Вечность, призыв к Творению и влечение к Смерти: сплав рождения и гибели, союз архаики и новизны.

Голова шла кругом, я уже ничего не понимал и лишь растерянно смотрел на вспышку светлого пламени, которой стала девушка. Затем Состор извлек из Голоса легкую ноту, и Налуна пала к его ногам трепетной белой тенью. С востока полилось по утесам сияние луны.

Нас с Конрадом схватили, и я оказался привязан к одной из внешних колонн. Товарища моего потащили внутрь, ему досталась колонна прямо перед огромным гонгом. Налуна, совсем бледная в лунном зареве, впилась глазами в Конрада, потом со значением глянула на меня и скрылась между беспросветно-мрачными колоннами.

Старик Состор подал знак, и из тени вышел костлявый черный раб, невероятно древний на вид. Царь-жрец вручил ему золотую колотушку – этому человеку с морщинистым лицом и безучастным взглядом глухонемого. Потом Состор подошел ко мне и встал рядом, Горат поклонился и сделал шаг назад, его воины точно так же поклонились и отступили еще дальше. Во внутреннем кольце колонн они явно видели угрозу и отчаянно хотели отодвинуться от нее.

Потекло томительное ожидание. Я посмотрел через озеро на угрюмые кручи, которыми окружена долина, и на город, что мирно покоился под луной. Он словно вымер.

Не верилось, что все это всерьез: мы с Конрадом будто бы попали на другую планету или в отжитую и забытую эпоху. И тут чернокожий ударил в гонг.

Под мерными ударами колотушки зародился низкий протяжный шепот, но затем темп начал стремительно ускоряться. Звук не смолкал, усиливался, начинал раздражать, становился нестерпимым. Это был уже не просто звук. Ритм, которого добился немой раб, вторгался в каждый нерв и рвал его на части. Громкость все нарастала, и я жаждал уже только одного: напрочь оглохнуть, как этот раб с пустыми глазами, ведь он не слышит, какой гибельный звон извлекает, и не страдает. И все же его обезьяний лоб покрылся бисером пота. Значит, шум сокрушал не только наши разумы – что-то доставалось и рабу. С нами говорил Энлиль, и в голосе его звучала смерть. Конечно, и любой из жутких, гневных богов прошлого говорил бы именно этим языком! Не было в его рокоте ни доброты, ни жалости, ни сострадания. Только непреклонность людоедского бога, который считает человечество игрушкой, марионеткой, что должна плясать, когда он дергает за ниточки.

Мы не слышим звук, если он выше или ниже нашего порога восприятия. Но Голос Энлиля был создан в бесчеловечные времена, когда колдуны-злодеи знали, как разодрать в клочья рассудок, тело и душу. Звон гонга запредельно глубок, шум его невыносим: гудение терзало и слух, и сознание, а спасительной потери чувствительности никак не наступало. Весь ужас этого великолепия человеку выдержать не дано. Звуки кромсали нас золотыми клыками, топили в своей волне, лишали возможности дышать. Я захлебнулся, начал биться в конвульсиях. Даже старику Состору пришлось закрыть уши ладонями, а Горат и вовсе пресмыкался на полу, вжимался лицом в кирпичи.