Холм грез. Белые люди - Артур Мейчен Страница 41

Луциан прикоснулся к лежавшей на столе рукописи – в памяти сразу ожили тысячи страниц, которые он исписал и выбросил. Он вновь был в своей комнате, где в безмолвии ночи пламя усталой свечи освещало откинутые в отчаянии страницы. Среди них – наброски, которые Луциан тщательно обдумывал под вой зимнего ветра, проносившегося над равниной между холмов, страницы, что родились в мареве летних ночей, и, наконец, листы, помнившие сентябрьскую луну над горой, которая, словно пламя, окрасила деревенский амбар. Луциан хорошо помнил те пять страниц – как он некогда ими гордился! Он сочинил их вечером, стоя на мостике и наблюдая, как ручей спешит пересечь видневшуюся вдалеке дорогу. Каждое начертанное на них слово пахло травой и цветами, росшими по берегам ручья, и сейчас, повторяя про себя те фразы и ту мелодию, что складывалась из них и зачаровывала его, Луциан вновь увидел папоротник, растущий у кривых, оголенных корней березы, и зеленые искорки светлячков, облепивших изгородь.

На западе очертания гор слились, образовав единый свод. На самой вершине этого свода стоял курган – память о давно забытых племенах. На фоне багрового закатного неба он казался еще чернее и больше. Луциан бродил в одиночестве, в тени гор, среди ветров, далеко от дома. Это было счастьем, но скольких безнадежных трудов стоила ему попытка рассказать о том грозном вечере и передать словами молчание горы, уходящий в темноту мрачный мир у ее подножия и притягательную тайну высокого округлого холма, устремленного к зачарованному небу.

Он пытался переложить в слова музыку ручья и завывание октябрьского ветра, метавшегося в зарослях коричневого папоротника. Сколько страниц Луциан исписал, стараясь изобразить белый мир зимы, холодный блеск солнца на серо-голубом небе, покрытые снегом поля и долины, посреди которых застыла в неподвижном бледно-лиловом воздухе одинокая, черная от сосен вершина.

Вырвать у слов их тайну, создать фразу, бормочущую и жужжащую, как лето, как пчелы, заколдовать ветер, заманить ароматы ночи в восхождения и нисхождения звука, в гармонию своей строки – вот о чем он думал в те долгие вечера, трепещущей рукой сжимая перо при выбелившем и без того белый бумажный лист свете свечи.

Луциан припомнил, как в какой-то причудливой книге ему попались две-три музыкальные строфы с пояснением, гласившим, что они представляют собой переложенное на язык музыки Вестминстерское аббатство, – желания юности казались теперь Луциану столь же тщеславными и невыполнимыми, как те ноты, и он уже не верил, что человеческий язык способен передать музыку, одиночество и ужас земной жизни. Луциан давно понял, что ему придется смириться с этим и удовольствоваться двумя-тремя нестройными звуками, которыми располагает художник для передачи великой и вечной песни рек и гор.

Но в те далекие времена невозможное казалось частью открывшейся ему волшебной страны – мира, лежавшего по ту сторону гор и лесов. Все было подвластно ему. Луциан чувствовал, что стоит ему только отправиться в путь, как будут найдены и золотой замок, и золотой звук, и он услышит песню, которую пели сирены. Луциан вновь дотронулся до своей рукописи. Как бы там ни было, но перед ним лежал плод тяжких трудов и горестных разочарований. Нет, не крушение прежних надежд, но долгие, наполненные работой дни, многочисленные помарки, новые редакции и исправления создали эту книгу. В своем роде она, быть может, и хороша, но теперь он на какое-то время бросит это занятие. Он вернется назад, в золотой мир шедевров, и снова будет мечтать о великой и совершенной книге, созданной единым порывом вдохновенного восторга.

Словно темная туча, нависшая над морем, возникло перед ним воспоминание о смешной и жалкой истории, жертвой которой он стал. Луциан вздохнул над своей наивностью, над часами бесплодной, жалкой ярости, захлестнувшей его, когда он узнал, что какой-то лондонский профан придал его книге товарный вид и продал ее, положив в карман всю прибыль. О, тогда он готов был возненавидеть все человечество! Грозная, черная, как воспоминание о буре, ярость вернулась в его сердце, и Луциан на миг прикрыл глаза, пытаясь спрятаться от ужаса и ненависти, охвативших его. Он хотел отогнать от себя эти мысли, не желал вспоминать всю эту нелепую мерзость – грошовые хитрости издателей, злопыхательство провинциалов, жестокость деревенских мальчишек, – но на него уже властно нахлынула слепая, сводящая с ума ярость. Сердце Луциана пылало злобой, и даже само небо покрылось алыми пятнами, словно вместо дождя тучи сочились кровью.

Когда Луциан узнал об обмане, ему казалось, что на него и в самом деле обрушились потоки крови – холодной крови совершенного на небесах жертвоприношения. Он вспомнил, как покрылся испариной лоб и как окрасилась багрянцем рука, когда он провел по лицу, чтобы вытереть пот. Красная туча поднималась над холмом – она росла, надвигалась, и всего лишь шаг отделял его от исступленного безумия.

Жаркое дыхание красного облака почти коснулось Луциана. Как странно теперь вспоминать, что его волновали подобные мелочи! Как странно, что после стольких лет он был еще в состоянии припомнить ту муку, тот гнев и ту ненависть, что сотрясали его разум, словно некий душевный ураган!

Путаные воспоминания сулили опасность, и Луциан решил больше не поддаваться им – с него уже хватило терзаний прошлого. Через несколько минут он восстанет для новой жизни и забудет все прошедшие над его головой бури.

Но странно – ни одна деталь, ни одна подробность прежнего существования не желали уходить из его памяти. Он вновь вспоминал лицо спешившего домой доктора, слова, произнесенные под музыку дождя и ветра. Потом Луциан снова стоял на откосе холма и смотрел, как в вечерней тиши над острыми крышами Каэрмаена поднимается дым, и прислушивался к высоким чистым голосам, звучавшим необычно и зловеще, словно некие чужеземцы рассказывали на незнакомом языке о своих страшных делах.

Луциан наблюдал, как постепенно сгущавшаяся тьма и таинство сумерек преображают тоскливую груду деревенских домов в неземное царство – в великую и страшную Атлантиду, населенную давно погибшими людьми. На землю быстро опускался туман, из темных глубин леса поднимался сумрак – он ощутимо двигался навстречу стене и ему, Луциану. Внизу, словно змея, извивалась опоясывавшая город река, и ее тихие заболоченные берега переливались, как расплавленная медь. Вода отражала закатный багрянец, окропляя брызгами и каплями крови содрогавшийся тростник. Внезапно неподалеку прозвучал пронзительный зов трубы – ее долгий, многократно повторенный призыв то замирал, то оживал, то звал, то сам откликался на зов. Он бесконечно перекатывался по долине и до тех пор, пока не замерла последняя нота, все пытался разбудить уснувших столетия назад. Со дна реки, из темных могил, прямо с поля битвы созывал он римские легионы, и вот уже центурии выстраивались позади боевого орла, и туманный призрак вел их на последнюю великую битву.

Луциану казалось, что он по-прежнему бродит в той призрачной, неведомой и страшной стране, с ужасом глядя на принявшие неземные очертания холмы и леса, натыкаясь на корни, хватающие его за ноги, чтобы задержать. Он заблудился в незнакомой местности, и красный свет, вырывавшийся из заслонки огромной печи на вершине горы, явил ему таинственную страну, по которой он мог вечно блуждать в страхе и одиночестве, каждую секунду сознавая, что рок вот-вот настигнет его. Сухой шорох деревьев, аккомпанирующий песне затаившегося в кустах ручья, до дрожи пугал Луциана – ему казалось, что сама земля кричала о его грехе. Повернувшись, он бросился бежать в безлюдный черный лес, заплесневевшие стволы которого светились бледным, призрачным, пугающим светом.