Тень автора - Джон Харвуд Страница 40

– Эти мне никого не напоминают, – сказал Гарри. – Вы уверены, что это работы того же… ах да, вот его подпись. Феноменально. А эта… – произнес он, поворачиваясь к другой картине, размером четыре фута на два, не меньше, на которой обнаженные парочки влюбленных – десятки, даже сотни, причем некоторые величиной с комаров, но при этом тщательно выписанные, – парили в небесах. – Эта совсем ни на что не похожа. Но и тут его подпись… Вы сказали, что он, возможно, жив?

Отойдя от влюбленных, которые до сих пор заставляли ее краснеть от смущения, Корделия рассказала ему все, что ей было известно о Генри Сен-Клере, впрочем не упоминая про его роман с Имогеной. И не потому, что не доверяла Гарри Бошану, просто ей казалось, что это слишком интимная тема, тем более что они были в доме одни, а ей и так с трудом удавалось справляться с волнением.

– Знаете, – задумчиво произнес он, – чем развешивать эти картины по всему дому – хотя в этом нет ничего предосудительного, ведь в завещании не говорится о том, что они должны храниться в одной комнате, – лучше бы вам устроить своего рода выставку, в этом ли помещении или в каком-то другом, как вам будет удобнее. Вещи, что сложены в центре, можно убрать в другое место, и потом… только представьте себе, что Генри Сен-Клер жив. И нам бы удалось найти его. По крайней мере, он мог бы приехать сюда и увидеть свои картины в целости и сохранности, хотя, впрочем, и не навсегда, – добавил он и помрачнел. – Но если бы мы могли найти его… и если только предположить, что возможно доказать незаконность приобретения его имущества вашим дедом, можно было бы спасти картины и… простите, я очень виноват, мне не следовало этого говорить…

– Нет-нет, пожалуйста, продолжайте, это отличная идея.

Но… вам ведь не положено заниматься спасением картин?

– О нет, – радостно произнес он. – Дядя убьет меня на месте, если только узнает о моих планах. Но ведь картины важнее, не так ли? Условия завещания нисколько не препятствуют нашим попыткам найти художника, и к тому же я буду заниматься этим в свободное от работы время. Если вы, конечно, не возражаете.

– О нет, нисколько! – воскликнула Корделия, с трудом сдерживая желание броситься ему на шею.

– Тогда… мог бы я, скажем, еще раз приехать к вам, чтобы внимательнее изучить коллекцию? Возможно, мы найдем что-нибудь, что поможет нам… только это будет в уик-энд, если вы не против…

– О нет, нисколько, – повторила она, краснея гуще прежнего. – Вы можете остановиться у нас, в доме много места.

Я уверена, что мой дядя не станет возражать.

– Отлично… тогда договоримся на следующую субботу?

– Конечно… о, простите меня, я отлучусь на минутку, – пробормотала она и пулей вылетела из комнаты.

«Что со мной происходит?» – думала она, подставляя пылающее лицо под струю холодной воды. Несмотря на то что жили они довольно изолированно, ей не раз приходилось отвергать ухаживания молодых людей, и она всегда считала себя уравновешенной и серьезной особой. Но никогда еще не встречала она такого обаятельного и интересного человека, как Генри… хотя нет, Гарри Бошана; какое облегчение – знать, что не надо извиняться за свою любовь к книгам и картинам, а его хромота вовсе не имела значения, тем более что она не любительница танцев или тенниса. «Возьми себя в руки, ты ведь даже не знаешь, нравишься ли ему», – упрекнула она себя. Но сердце отказывалось слушать ее назидания, и она поспеши ла обратно в комнату, где застала его за просмотром огромного фолианта в черном переплете, который он, очевидно, выудил из груды сваленного посреди комнаты хлама.

– Надеюсь, вы не возражаете, – сказал он, – но мне это показалось интересным. Вы когда-нибудь открывали это?

– Нет, я здесь ни к чему не притрагивалась.

– Как представитель попечителей, – произнес он с очаровательной улыбкой, – я рад сообщить вам, что вы можете рассматривать все, что пожелаете. В завещании нет по этому поводу никаких ограничений.

Он уже успел извлечь и высокий деревянный постамент, похожий на аналой, на котором и разложил фолиант. Как она успела заметить, это была не обычная книга, а скорее стопка каких-то пластинок или дощечек, проложенных толстыми листами и скрепленных тусклой металлической пряжкой. На обложке не просматривалось никаких букв.

Он попытался расстегнуть пряжку, но она не поддавалась.

– Я не вижу отверстия для ключа, – сказал он. – Должно быть, в этом кроется какая-то уловка… а, понял… черт!

Застежка неожиданно щелкнула, и он поморщился, увидев капельки крови на пальцах правой руки.

– Принести бинт? – озабоченно спросила она.

– Нет, это всего лишь царапина. – Он замотал рану носовым платком и приподнял книгу, которая явно была чересчур тяжелой.

– Может, выйдем на лестничную площадку? Думаю, нам понадобится много места, чтобы рассмотреть ее.

Он вынес книгу из комнаты и устроился на полу. «Позвольте мне», – произнесла она. Не обращая внимания на пыль, она встала рядом с ним на колени, раскрыла переплет и извлекла оттуда некое подобие гармошки, состоящей из скрепленных между собой тонких дощечек. Работа предстояла сложная, поскольку тяжелую гармошку пришлось растягивать по всей лестничной площадке.

Поначалу дощечки казались почти одинаковыми: постепенно вытягиваясь в одну линию, они составляли гигантскую голубовато-серую волну с пенящейся верхушкой, сквозь которую кое-где проглядывало хмурое небо. Дощечки были обернуты тканью, а петли продеты так искусно, что были едва заметны. По мере того, как полотно расширялось, все отчетливее проступали зловещие контуры длинной бледной фигуры, скрытой в морской пене.

Последняя дощечка крепилась двумя скользящими скобами. Она освободила их и еле сдержала крик ужаса. Ей открылось лицо утопленника, выполненное в натуральную величину, с бешеным оскалом и широко раскрытыми глазами, устремленными прямо на нее. Вода выливалась из его открытого рта; волосы были густо опутаны водорослями. Некогда казавшиеся размытыми очертания преобразились в обнаженный торс, безжизненно болтающиеся ноги и мертвенно-бледную руку, вытянутые пальцы которой цеплялись за пустоту.

Это было лицо молодого человека: во всяком случае, так ей показалось поначалу. Но стоило ей придвинуться ближе и присмотреться внимательнее, как выражение лица утопленника изменилось. И не только выражение лица, но даже и его форма. По мере того, как она наклонялась все ниже, утопленник словно старился, пока не превратился в настоящего старика, усохшего, беззубого и совершенно лысого: его волосами, оказывается, были водоросли. Только агония оставалась прежней. Она отпрянула от картины, и видение как будто исчезло.