Сын палача - Вадим Сухачевский Страница 4

— …Федуло — в ухо надуло!..

Вдруг совсем рядом раздался взрослый голос:

— Тебе что, правда в ухо надуло, парень?

— А тебе, дядя, никак в другое место надуло? — спросил Федька с привычной, уже въевшейся в него, как смоляная сажа, грубоватостью и лишь затем приоткрыл глаза.

Подошедший был, судя по виду, деляга тот еще: здоровенного роста, в бежевом плаще, в начищенных башмаках, в бежевой, под цвет плащу, фетровой шляпе. На эдакого всем скопом навалиться где-нибудь в подворотне, раздеть да продать все это здесь же, на Сухаревке, — мешков на пять картошки небось потянет, эдак и зиму можно перезимовать, не помереть с голодухи.

Однако подумал об этом Федька так, безотносительно, в мечтаниях одних лишь. Ибо — ну и здоров же был этот Бежевый! Если к полдюжине таких горе-богатырей, как он, Федька, еще полдюжины наподобие Миньки Прыща прибавить, ему, Бежевому, с ними управиться — все равно что дюжину тараканов раздавить.

Но на Федькину грубость Бежевый отозвался вполне даже миролюбиво:

— Если правда надуло, — сказал он, — то пойдем, я тебе мазь дам согревающую, может, подлечишься.

Ох, наслышан был об эдаких добреньких дядечках Федька. Из их брата, из беспризорников, одни, поддавшись на чужую доброту, уже Беломорканал роют, а над другими вообще вытворили такое, что и подумать тошно. Плохо тут, в Москве, верилось в бесплатную доброту. Настоящие добренькие — Федька так полагал — небось еще при царе Николашке Кровавом все перемерли. Не для добреньких времена нынешние.

Впрочем, Бежевый был похож лицом на доброго по-настоящему, такие хоть и изредка, а тоже все-таки иногда попадались. Старушка вот одна была — в прошлом году за так печеньем два раза его угощала.

Где она, интересно, сейчас? Должно быть, уже на кладбище. Добрые — они долго сейчас на свете не больно-то живут.

Мазь для ушей Федьке нужна была, как мартовскому зайцу клизма. Это Минька придумал: раз он Федуло — значит, и «надуло».

Но Бежевому говорить этого он не стал, а лишь протянул — голосом на всякий случай уже не грубым, а слезно-жалостливым:

— Вы мне, дядечка, лучше рупь дайте — я сам чего надо куплю… (Про себя же подумал: «А вот мы и проверим, какой ты добренький!»)

Гляди ж ты!..

— Держи, — сказал Бежевый, и рублевка тут же очутилась у Федьки в руке. — А мазь все-таки — пошли, дам, — добавил он. — Да не бойся ты, я доктор. Читать-то умеешь?

— Ну — так… — ответил Федька неопределенно. Вообще-то он читать умел, даже выпуски про Шерлока Холмса читал втихаря, но скрывал это от остальных мазуриков, чтобы не засмеяли, не любят здесь больно-то грамотных.

— Тогда читай. — Бежевый протянул ему какую-то небольшую бумаженцию.

На ней было написано: «Доктор Непомнящий Викентий Иванович. Ул. Мясницкая, дом 8, вход со двора. Прием с 2 часов дня до 6 часов вечера».

— Так что не бойся, парень, пошли, — кивнул Бежевый. — Заодно и борщом горячим накормлю.

Если по правде, то уже месяца два у Федьки в брюхе горячего не было, ежели тепло и потреблял, так только через спину, от этого котла с кипящим варом. Да и бумажка, что доктор, все-таки как-то успокаивала…

Эх, все одно пропадать! А с борщом в брюхе — глядишь, выйдет еще и побарахтаться на этом свете малость… Так думал Федуло, уже шагая за Бежевым, держась, понятно, чуть на расстоянии, потому что был с понятием: не дело для доктора рядом с таким мазуриком по городу идти.

* * *

Хоромы на Мясницкой у доктора были прямо-таки буржуйские. Имелась даже ванная с беломраморным корытом. Федуло слыхал про такие: вон тот красный крантик повернешь — и на тебе сразу же горячая вода, потому что титан уже растоплен и впрок, не жалея угля, ту воду греет.

В ванную Бежевый завел его не случайно.

— Тебя, — усмехнулся он, — эдакого-то чумазого, и на кухню пускать нельзя. — Ты давай-ка, братец, сперва… — Пустил горячую воду, мочало и мыло хорошее, цветочное принес да шмотки какие-то — не новые, но вполне чистые. — Как отмоешься, — сказал, — переоденься. А старое положишь сюда, в мешок, — еще сгодится.

Тоже оказался с понятием: не выкидывать же, вправду, старое шмотье. Эта душегреечка на рыбьем меху, хоть и вся в смоле, а уже вторую зиму его, Федьку, спасала.

За понятие Федька его отблагодарил тем, что отмыл себя без обмана. Чуть не весь кусок мыла извел, даже голову помыл, чего уже года, наверно, полтора не делал. А мочалом — только что кожу с себя не содрал заживо.

Сам чистый, в чистом тоже шмотье, почувствовал себя Федька-Федуло прямо ни дать ни взять буржуём. А горячим борщом уже тянуло из кухни, ох как тянуло! И по запаху не ошибешься: с мясцом был тот борщец, точно, с мясцом!..

Вот что, правда, малость удивило: никакой прислуги у этого буржуя, Бежевого, в квартире его буржуйской не имелось. И борщ сам наливал, и хлеб резал сам. Зато как наливал, как резал! Наливал половником, большущим, как ковш, и таких половников три штуки в тарелку вбухал. А каждый ломоть хлеба отрезáл в два пальца толщиной! Это по теперешним-то карточным временам!..

Однако счастье такое свалилось на него, на Федьку, оказывается, все-таки не задаром. Когда он уже дохлебывал борщ, Бежевый (хоть он плащ свой и снял, но Федька про себя называл его так же, как окрестил с самого начала — Бежевым), — так вот, этот Бежевый вдруг сказал:

— Ухо я тебе, Федор, сейчас подлечу; только помощь мне твоя потом потребуется. А за это и впредь столоваться у меня будешь. И деньжат буду тебе немного подбрасывать, по трешнице, скажем, в неделю… А надобно мне только одно — чтобы ты проследил за одним человечком…