Обращенные - Дэвид Сосновски Страница 4

Дорога, по которой я ехал, проходит среди вечнозеленых лесных деревьев, главным образом сосен. Мой кризис предпочитает сельскую местность, с ее узкими улочками. Никакого уличного освещения, никакой полиции, никаких докучливых доброхотов, которые сваливаются как снег на голову в самый неподходящий момент. Определенно, не деревья заставили меня проехать несколько футов назад — будь они вечнозелеными или никогда-не-зелеными, или еще какими-нибудь. Да, если не принимать во внимание то, что мой душевный кризис связан с антиобщественными претензиями… По большому счету, я обычный вампир-горожанин. Но кое-что о соснах я все-таки знаю. Например:

У сосен нет ног.

У сосен не бывает крошечных босых ступнюшек с маленькими пальчиками, которые загибаются, словно пытаясь получше зацепиться за раскисшую землю. У сосен не бывает розовых ножек, покрытых пятнами, дрожащих от холода, заляпанных чем-то темным — то ли грязью, то ли…

— Привет? — говорю я, разводя в стороны ветки моего пешеходного дерева.

Вот он, мой маленький беглец от статистики, все еще теплый внутри, дышащий ртом производитель тумана. Смертный — само по себе достаточная редкость, а тем более смертный ребенок. Настоящий ребенок, а не один из тех уродцев, на которых я сегодня наткнулся и от которых сбежал. Пухленькая, как все нормальные дети. С хорошими венами. Похоже, выросла на ферме. На одной из тех ферм, которых официально не существует. Сосуд с кровью на выпасе, получивший немного свободы.

И все это для меня. Маленький прощальный подарок, который мир решил сделать мне в эту ночь — возможно, в мою последнюю ночь.

На ней старомодная футболка с надписью «А ты купил молоко?». Скороспелки считают их забавными, или сексуальными, или пробуждающими материнские инстинкты, которые тоже считаются старомодными и которые все время покупают. У нее светлые волосы. Волосы собраны в два асимметричных хвостика — похоже, это делалось на скорую руку, главным образом для того, чтобы убрать волосы с лица и сделать их более послушными. Несколько прядок выбились, намокли, отяжелели и прилипли к лицу и плечам. Большой палец во рту, глаза напряженно прищурены, тельце сотрясает дрожь. Темными пятнами покрыты не только ее ноги. Теперь, приблизившись, я могу почувствовать запах.

Кровь.

Плазма, кровяные тельца, коагулянты. Но это не ее кровь. Никаких ран — по крайней мере, достаточно заметных, никаких признаков свежего кровотечения. Однако то, рядом с чем она стояла… Судя по брызгам, кровотечение было артериальное. Нечто серьезное, при виде чего малышка, похоже, бросилась бежать.

Я мягко заставляю ее вытащить палец изо рта и словно откупориваю бутылочку, из которой вырывается еще один туманный белый джинн.

— Привет, — повторяю я.

Снова.

— Не ешь меня! — вопит девчушка.

Сейчас мне совершенно не хочется цепляться к словам, но она наступила на мою любимую мозоль. Вампиры не едят маленьких девочек. Мы вообще не едим людей. Не едим, и точка. В том смысле, что мы не откусываем от них куски. Мы лишаем их части запаса крови, и для этого необходимо укусить, или прокусить, или проколоть. Но, повторяю, мы ничего ни у кого не отъедаем. Мы ничего не отрываем резцами и не перемалываем коренными зубами. Не то чтобы я возражал против ощущения, с которым мои зубы смыкаются на этой сочной шейке, на глубине около дюйма… Особенно сейчас. Но это должно быть добровольным актом. Чем-то таким, чем можно будет похвастаться. А не тем, что просто воспринимается как должное. Только так и никак иначе. По крайней мере, в приличном обществе. Есть наклейка на бампер, от которой меня тошнит: «Жуешь Живое»? Ничего подобного. Настоящий вампир никогда не жует. Цивилизованный вампир — кровосос, и это следует понимать буквально.

Конечно, я не думаю, что эти тонкости имеют какое-то значение для маленького смертного, который сейчас стоит передо мной, дрожа с головы до ног. Разница между тем, быть съеденным или высосанным досуха, в значительной степени является вопросом семантики, особенно если вы находитесь в списке меню. Так что, как я уже сказал, не будем цепляться к словам. Поэтому я спрашиваю:

— Почему нет?

— Я невкусная, — говорит она.

Можно подумать, что кровь пьют ради того, чтобы насладиться вкусом! Я чувствую, что улыбаюсь, и позволяю себе улыбнуться.

— О да, — говорю я. — А с чего бы это?

— Я испорченная! — ревет девчушка. — Мамочка говорит…

Горькие рыдания. Я так и не узнаю, что говорит ее мамочка — вернее, говорила. Я употребил бы прошедшее время. Я бы также предположил, что об ее мамочке теперь можно говорить исключительно в прошедшем времени: это объясняет, почему ее перепуганная дочурка забрызгана кровью. Дочурка, уже вышедшая из возраста, в котором сосут палец, но снова вернувшаяся к этой привычке. Она ревет, не выпуская его изо рта. Ревет и сосет.

Слово, которое означает «человеческая женщина-родитель», почти на всех языках Земли начинается с «м». Мама, мать, мадонна, madre. Обычно это первое слово, которое произносит ребенок. Слово, рожденное из звука, который возникает во время кормления грудью. И в этом все: наш язык, наши отношения, самая суть нашего существа. Мы — те, кто сосет. И мир навсегда разделен на тех, кто сосет, и тех, у кого сосут. Так было всегда. И мы — я и мои друзья-вампиры — просто сделали это чуть более явным.

— Так ты — испорченная?

Она кивает. Я снова заставляю ее вытащить палец изо рта.

— Мама умерла?

Она смотрит на свои ножки. Большой палец, подобно ракете с тепловым наведением, устремляется в сторону рта. Я перехватываю ракету на середине траектории, моя большая холодная пятерня полностью обхватывает крошечную теплую ладошку.

— Не надо так делать, — говорю я.

Проходит минута, не заполненная ничем, кроме ровного несмолкающего шепота дождя, который проникает сквозь хвойные ветки. Я все еще держу ее за руку, все еще могу чувствовать, как ее тепло проникает в мои пальцы, доползает почти до запястья и… стоп. В этот момент моя рука становится похожей на человеческую — по ощущению. Моя рука начинает напоминать по ощущениям ее руку. И вот мой милый маленький сюрприз уже начинает смотреть на меня с чуть меньшим ужасом.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я.

— Исузу.

— Нет, по-настоящему.

И вот чего я добиваюсь: она начинает на меня… наезжать.

— Это по-настоящему, — упирается она. — Исузу Трупер Кэссиди…

Она повторяет это, точно заученный урок, и выдергивает руку из моей, а большой палец прячет в кулак.

— …нравится тебе это или нет, — объявляет (или замечает) она — уверен, тем же тоном, каким говорил тот, кому пришло в голову назвать ребенка в честь здоровенной и чрезвычайно прожорливой тачки. [6]