Болото - Марьяна Романова Страница 39

Яна села на кровати, но одним ударом была опрокинута на спину. Над ней навис Нечеловек, который больше не источал ватную слабость. Его лицо изменилось, заострились черты, он приоткрыл рот, и она вдруг заметила, что под темными полными губами скрываются мелкие, белые и остренькие, как у мыши, зубки. В руках у него оказалась веревка, мокрая, какой-то слизью пропитанная, как будто бы она годами гнила где-нибудь в колодце. Нечеловек ту веревку ей на шею накинул, затянул слегка, низко над лицом ее наклонился, и в его дыхании был смрад.

Обычно от Нечеловека пахло нагретыми на солнце пряностями, пыльным восточным базаром, лампадным маслом и крепким кофе. А тут – застоявшийся пруд, ближе к берегу, в ряске, пузырится жабья икра, жирные мухи роятся над застоявшейся водой. Распад, гниение, разложение.

Веревка Яну душит, она хрипит, но пошевелиться не может, взгляд Незнакомца ее парализовал. И вот уже в ушах зазвенело – голоса тонкие, чистые, сильные, но доносятся издалека, как будто бы ангельский хор приветствует новопреставленную.

Яна изо всех сил сознанием за жизнь цепляется – вот комната вокруг знакомая, трещинки на потолке, плакат Джима Моррисона над кроватью. Круги зеленые перед глазами пляшут, хрип собственный как бы со стороны слышится, и никакая жизнь перед глазами не проходит кинокадрами, просто думаешь – «ну вот и все». И в тот момент, когда Яна перестала сопротивляться и отдалась темному течению, уносящему ее в вечное небытие, Нечеловек исчез. Она потом до рассвета уснуть не могла.

«Это просто сон. Это просто кошмарный сон».

А утром, когда вялая и бледная Яна выползла к завтраку, мать ахнула:

– А на шее у тебя что?

Яна к зеркалу подошла, и у нее дыхание перехватило: вокруг шеи была темнеющая фиолетовая полоса, как у висельника. След веревки. Этого никак не могло быть – ведь она всегда считала Нечеловека плодом воображения, бесплотной фантазией, которая настолько обросла деталями, что стала жить отдельно от Яниной воли. Она потом в школу месяц в шарфах ходила – не хотелось, чтобы люди видели. Вокруг Яны и без того всегда было много сплетен.

* * *

Яна читала старухе свои стихи.

Так и живешь – беспечно, одним днем.

Добываешь огонь, затем играешь с огнем,

Уцененный коньяк

Каждый вечер

Клюет твою печень —

И крыть нечем.

В целом, все тлен. А ты в этом плену – Питер Пэн.

Но когда ты пьян, ты – Левиафан,

И Москва тебе не Москва, а как минимум

Зурбаган,

Когда ты пьян.

Рассказываешь: где-то там корабли уходят

за горизонт,

На оранжевом пляже холщовый зонт,

Под которым метр на метр тень,

Начинается новый день.

Где-то там посвящают слова богу Джа,

Исповедуются, дрожа,

Вздыхают – мол, тридцать, пора рожать.

Где-то там, в коробке с карандашами

Дремлет Ницше с большими усами,

Спят брахманы, шудры и кшатрии,

Только ясень не спит, пошатываясь,

И ты, тоже шатаясь, спросишь у ясеня.

Он молчит. А ты ему: «Ни… себе!»

Прохожие думают: допился, говорит сам

с собою.

А ты рассказываешь: где-то прибой

Чьи-то ступни лижет,

И каждая ночь, проведенная не с тобой

Странно, но делает тебя ближе.

А потом летишь точно мяч в ворота

В точку своего невозврата.

Там все свои, и все тебе рады,

Шутят: не пей, мол, вина, Гертруда,

Любят тебя, Иуду,

Как брата.

Ты им рассказываешь под мухой:

Жили-были старик со старухой.

Родила старуха в ночь

Какую-то бестолочь.

Ни подбодрить, ни помочь,

Только тащит из дома мелочь

И пропивает, сволочь.

Первой уходит старуха, старик полгода

держится,

Каждое утро бреется, смотрит в чужие лица

и улыбается.

Его спрашивают: «Ну как?», а он: «Что мне

станется?»

Мается, но старается.

Сохнет, тает, скукоживается,

Мутный взгляд, прозрачная кожица,

Жить – не можется, помереть – не можется.

Наконец рассыпается в пепел, в труху,

Ищет свою старуху

Бессмертным духом.

А ты пьешь виски со льдом,

Носишь клетчатое, куришь мапачо,

Сначала пропьешь дом,

Потом – дачу.

И вот ты ездок беспечный,

Вечный

Бродяга.

За спиною – дорога, в кармане – фляга,

Облака как резаная бумага,

Мизерабль и голодранец,

Каждый день – макабрический танец,

Спишь в пыли, напеваешь про блю валентайнз.

Рассказываешь: смерти нет и времени нет,

Это навязанный бред.

Лучше пойти вброд,

Чем юзать чужой маршрут.

И пусть с возрастом в глубине твоего лица

Проступают черты отца,

Ты берешь трафарет и по трафарету

Выводишь автопортрет.

В каждый день ты вступаешь Каином

Неприкаянным

С окровавленным камнем.

Рассказываешь, бормочешь, ворочаешься в пыли,

Люди плывут мимо, как корабли,

У которых по плану далекие страны и города,

И норд веста кудрявая борода,

И луна, надкушена и тверда

Как буханка ржаного хлеба.

Старый порт, южный крест и седой закат,

Марракакеш, Бристоль, Пор-де-пе, Тиват,

Сто дорог, змеящихся в никуда.

Над тобою небо —

Abyssus abyssum invocat.