Женщина-VAMP - Евгения Микулина Страница 38

– Так расскажи ему.

Я молчу.

Сережа склоняет голову набок:

– Ты боишься ему рассказать. Ты все еще его защищаешь. Но почему, собственно? Он вполне взрослый. Он может сам принимать решения. Ему нравится наша жизнь.

Я качаю головой в бессильной печали:

– Любое решение, которое, как ему, может быть – может быть! – кажется, он готов принять, будет необдуманным, поверхностным человеческим решением. Мы для того и обладаем мудростью, которую наживали веками, чтобы оберегать людей от таких вещей. И тем более мы не должны делать что-то нехорошее только потому, что нам от этого будет легче.

– Ему тоже будет легче. Подумай, как ему сейчас неловко: мы сильнее его, красивее, мы в любой момент можем его сожрать. Рядом с нами он ни в чем не уверен – он даже в твоей любви не уверен, потому что он «всего лишь человек», и уступает любому из твоих кровных братьев. Подумай, сколько он всего обретет, если станет одним из нас… Могущество, красота. Бессмертие, чтобы быть рядом с тобой вечно.

– А ты не думал о том, сколько он всего потеряет? – Я не злюсь больше: теперь мне просто грустно. – Он потеряет жизнь, семью, тысячу человеческих удовольствий. Возможность выходить на солнце. Есть пиццу – он любит пиццу. Иметь детей. Плакать… Тебе на все это наплевать, наверное, – ты слишком старый вампир, ты уже не помнишь, как все это бывает. А я еще помню. Потому что не давала себе забыть.

Сережа слушает меня внимательно, но на лице его написано неодобрение.

– И, по моему глубокому убеждению, ты делала это зря. Ты только себя мучаешь. В этом нет ни пользы, ни смысла.

– В смирении всегда есть польза и смысл. Ему нужно учиться всю жизнь, даже если живешь века.

Мой старый друг возмущенно фыркает – он как-то вдруг разозлился:

– Да что ты говоришь! Марина, я и в самом деле стар и многое из человеческого уже забыл. Но я прекрасно помню, как ровно такие же слова о смирении говорил отец-настоятель в монастыре, куда меня в пятнадцать лет запихала моя семейка – для того, чтобы я не мог претендовать на наследство! Ты так ценишь все человеческое… Как насчет человеческой жестокости и жадности, подчиняясь которой старший брат заточает младшего в тюрьму католической обители – без единого шанса на жизнь, свет, свободу и любовь? Меня постригли в монахи насильно еще мальчишкой – и я должен был заживо сгнить в своей келье, так и не узнав ничего… ни о чем. Те три года, что я провел в монастыре, были адом на земле – все недостатки нашего нынешнего положения меркнут перед тем, что я пережил там. Телесные наказания, посты, похоть жирного лысого настоятеля, бесконечное лицемерие – и полная, абсолютная беспросветность, когда ты знаешь, что вот тебе восемнадцать, и тебя ничего больше не ждет – впереди пустота, – ты никогда не будешь ЖИТЬ! Ты проклинала своего создателя, я знаю, и, конечно, ты была права. Он поступил с тобой непростительно. Но я… Я буду вечно благодарить свою создательницу… Ты не можешь себе представить, какое это было чудо, когда в моей келье появилась среди ночи эта невероятная, неправдоподобно красивая женщина и заговорила со мной, объясняя, что заприметила меня в церкви во время мессы – увидела, что я несчастен, и решила спасти. Я понимал, конечно, что происходит что-то нечестивое, – только демон мог проникнуть ночью в монастырь в облике неземной красавицы. Но мне было все равно. Вечное проклятие было лучше моей тогдашней жизни. Она поцеловала меня – она любила меня, – и она подарила мне то, о чем монахи только лгали: жизнь вечную. – Он замолкает и передергивает плечами, сам, видимо, смущенный неожиданной горячностью своего рассказа. После паузы он говорит уже куда спокойнее: – Я никогда не оглядывался назад. Не жалел ни об одной секунде своей человеческой жизни. К черту смирение! Если жизнь человека похожа на ад, мы имеем право принять решение за него.

Я смотрю на Серхио с болью: мы знакомы почти двести лет, мы в самом деле лучшие друзья, но он никогда еще не был со мной так откровенен. Я не знала подробностей его человеческой жизни и его обращения – не понимала горечи, с которой он думает о людях, и боли, которую ему причинили. Я прикасаюсь к его руке:

– Я сожалею… Я понимаю, что не все люди были при жизни так счастливы, как я. Не всем было что терять. Но пойми… Влад – не в монастыре. И не в аду. Он счастлив. Ему, как и мне когда-то, есть за что ценить жизнь.

Сережа смотрит на меня с глубокой печалью в темных глазах:

– Я не для того рассказал тебе это, чтобы растрогать. Я хочу, чтобы ты задумалась: ни один смертный не станет любить вампира, если у него… все хорошо. В жизни человека чего-то недостает – только тогда он обращается за любовью к мертвецу. И мертвеца притягивает к себе только тот, в ком что-то уже умерло.

Его серьезность пугает меня – я по-настоящему вздрагиваю и опускаю глаза:

– Во Владе ничто не умерло. Он самый ЖИВОЙ человек, которого я знаю.

– Возможно, ты не так хорошо его знаешь. Нам ведь трудно понять людей – даже если мы хорошо помним, как сами были людьми. Даже если мы их любим.

Мне совсем не нравится этот разговор, хотя я и понимаю, что он необходим. Я понимаю в глубине души, что Серхио говорит правду. Я действительно многого не знаю о Владе – многое в нем ставит меня в тупик. Начиная, собственно, с легкости, с которой он принял мою истинную природу. И пока он человек, а я нечеловек, между нами всегда будет стоять незримая, но прочная преграда, и каждое наше прикосновение – даже очень осязаемое, очень телесное – будет подобно соприкосновению рук через ткань перчатки. Или через прозрачное стекло. У Антониони в «Затмении», кажется, есть такой эпизод: влюбленные стоят по разные стороны стеклянной двери и прикасаются губами к стеклу – каждый со своей стороны. Это красивый поцелуй. Но не настоящий.

Неужели все, что происходит у нас с Владом, такое же – отстраненное? И всегда будет таким?

Я не хочу так – я хочу владеть им целиком. И принадлежать ему целиком.

Но я не хочу ради этого делать его вампиром. Я хочу любить ЧЕЛОВЕКА. Я не понимаю ту вампиршу, которая спасла Серхио, – зачем она сразу обратила его? Неужели нельзя было помочь ему, не принимая последних, крайних мер?

Вопрос срывается с моих губ непроизвольно – непрошено:

– А она любила тебя?

Сережа поднимает на меня рассеянный взгляд – похоже, он тоже заплутал в своих мыслях, и мысли это были невеселые. Но он сразу понимает, о чем я спрашиваю:

– Кармела?.. Не знаю. Наверное, любила. Иначе что заставило ее прийти мне на помощь? Она ведь не голод утолить явилась – она пришла забрать меня с собой.

– И вы были вместе?

Он кивает:

– Да. Пятьдесят лет.

– А почему вы расстались?

Пауза. Он не поднимает глаз:

– Она умерла.

Вампирша? Умерла? Каким образом это случилось?

Мне не нужно задавать вопрос – Сережа и сам понимает, что требуются объяснения. Он молчит, очень старательно занимая руки: достает из пачки очередную сигарету, повторяет свой спектакль с зажигалкой… Когда он наконец заговаривает, на лице его лежит красный отблеск зажженной сигареты: