Фантомная боль - Олег Рой Страница 38

– Я… но… это же цитата! – выпаливаю я, мельком подумав: что ж они тут все так Булгакова-то любят цитировать? Чем бы ни было это самое «тут».

– Какой милый мальчик, – добродушно тянет мой собеседник. – Даже книжки читал. Похвально. Ну да, разумеется, цитата. – Он, как мне показалось, улыбнулся. Или то опять была игра световых бликов? – Я люблю вашу литературу. Особенно ту, что отражает реальность, да еще и так, что читатели убеждены в вымышленности изображаемого.

Реальность? «Мастер и Маргарита» – описание реальности? Что за чушь?! Или… не чушь?

– Так ты… вы все-таки дьявол? – От неловкости, смущения, растерянности, черт знает чего, я сбиваюсь на «ты», кашляю, скрывая оплошность, но в итоге теряюсь еще сильнее. – Ну, Воланд?

– Милый, – повторяет он, словно бы не заметив моей оговорки. – Но примитивный. Черного и белого не брать, «да» и «нет» не говорить.

А может, он заметил мое «ты», но ему просто наплевать?

– Ой, да говори как хочешь, – смеется он.

Значит, по-прежнему слышит мои мысли. Мне кажется, что моя голова – если у меня сейчас есть настоящая голова, а не какая-нибудь посмертная галлюцинация – разрывается от бесплодных усилий хоть что-то понять. Дьявол, читающий Булгакова и похваливающий его за реальность изображаемого? Этого точно не может быть! Уж про Булгакова я наверняка сам придумал! Поэтому и мое «ты» его не возмутило. Смешно, если создание моего собственного разума начнет возмущаться тем, что я обращаюсь к нему неподобающим образом. Но, как бы там ни было, я, пожалуй, могу называть его дьяволом. Раз уж ему все равно. Уж больно антураж соответствующий.

– Можешь, можешь, у нас тут, знаешь ли, свобода слова, – хмыкает он. – Ладно, потом поймешь, – говорит дьявол, отсмеявшись, и опять интересуется: – Так что насчет вина? Впрочем, да. – Он усмехается, как мог бы усмехаться кот, играющий с мышью, если бы, конечно, кошки умели усмехаться. – В последнее время ты предпочитал исключительно водку, причем самую дешевую и вонючую. Ни на что другое у тебя просто не было денег. Ох. Нищий актер – это так банально.

– Нищий актер? Я был актером? – переспрашиваю я, но понимаю, что переспрашиваю напрасно. Я чувствую, всеми нервами, всей кожей ощущаю, что это правда.

– Ну да, – подтверждает он. – Актер. Не могу сказать, что без способностей, но одними способностями ничего не добьешься. К ним еще упорство надобно. Ну, или хотя бы фарт. Уж не знаю, чего там тебе больше не хватало – работоспособности или удачи, – но получилось то, что получилось. Актер-неудачник. То есть безвестный, никому не интересный, практически безработный. Который решил, что все перед ним виноваты, что жалкие ничтожные людишки отняли у него светлое будущее, и, вынырнув слегка из очередного, хотя я сказал бы – из непрерывного – запоя, вытащил с антресолей дедовский пистолет. Ну и пошел изображать из себя мстителя за поруганную справедливость, убитую любовь и прочие разбитые надежды.

– Но при чем тут Миша, Настя, Андрей? – в полной растерянности прошептал я. – Они же никакого отношения к театру не имеют. И почему ты говоришь «убитая любовь»?

Его мои вопросы, похоже, несколько сердят:

– Ну знаешь ли! Неужели ты думаешь, что я тебе вот прямо возьму и все выложу? Да ни в коем случае! Про себя ты сам все должен вспомнить, эту работу я за тебя делать не стану.

– Не станешь? – восклицаю я, потому что в голове моей появляется мысль, которая кажется мне блестящей. – Или не можешь?! – Я вкладываю в этот вопрос все доступное мне ехидство. – Конечно, не можешь! Потому что ты не можешь рассказать того, чего я сам не помню! Потому что ты мне только кажешься, ведь так? Все это, – я обвожу взглядом окружающую меня сияющую тьму, камин, пляску звездных искр в стеклянно поблескивающей столешнице, – просто моя предсмертная галлюцинация?

– Перед лицом такой невероятной проницательности, – декламирует он с издевкой, – мне остается только стать «молчаливой галлюцинацией», – и хохочет. Хохот у моей «галлюцинации» тоже «шаляпинский» – низкий, не особенно громкий, но глубокий, рокочущий подобно далекому горному обвалу.

– Опять Булгаков, – автоматически подсказываю я. – Кот Бегемот, обидевшись, обещает стать молчаливой галлюцинацией. «Обратите внимание на мой профиль в лунном свете», – произношу я внезапно всплывшую в памяти цитату, не особенно вдумываясь в то, что говорю, потому что мысли мои сосредоточены сейчас совсем на другом. Хотя посетившее меня озарение постепенно перестает казаться столь уж блестящим, я все еще продолжаю настаивать на своем. – Но ты же говоришь, что все внутри меня. Значит, я тебя сам придумал? Ну, или мое подсознание? Как это еще назвать, если не галлюцинацией?

– Нет, друг мой, – добродушно возражает мой собеседник, – мое существование совершенно объективно, так что не обольщайся. Но в некотором смысле ты прав, я тебе только кажусь. Точнее, не я, а все вот это: и комната, – он обводит рукой пространство, «стены» и «потолок» которого сотканы из сияющей тьмы, – и разговор – в общем, все, что ты сейчас видишь, слышишь, ощущаешь.

Я перестаю понимать что-либо вообще:

– Если мне все это кажется, что же тогда ты относишь к объективно существующему?

Он довольно долго молчит, время от времени прихлебывая вино. Я вижу, как двигаются его губы – узкие, темные, четко очерченные, – вижу, как он глотает. Но содержимое бокала при этом ничуть не убывает, вот чудеса-то! А самое главное чудо состоит в том, что меня это ничуть не удивляет – ну не убывает, и что такого? Либо все это мне только кажется (ох, кажется, я уже пытался рассуждать подобным образом? Или нет? Или и это мне кажется?), и тогда чему удивляться? Либо это такая вот фантастическая реальность, а в фантастической реальности может быть все, что угодно, так что, опять же, чего удивляться таким пустякам. Тут поважнее вопросы стоят.

– Как бы тебе объяснить… – произносит наконец дьявол. – Скажем… вот как ты представляешь себе ветер?

Неожиданный вопрос вгоняет меня в ступор:

– Ну… – мямлю я, – например, вздувающаяся возле распахнутого окна занавеска.

– Вот. – Он слегка щелкает пальцами, словно подчеркивая мой ответ. Так и кажется, что сейчас прозвучит «молодец, садись, «отлично». – А другой представит летящий по волнам парусник. Третий «увидит» метель, четвертый – гнущиеся деревья. Ветер увидеть нельзя.

– Его можно почувствовать, – зачем-то возражаю я.

– Какой же ты прямолинейный! Все ты отлично понял, но споришь, сам не зная зачем. И главное, не зная о чем. – Он делает глоток своего «жидкого рубина» и качает головой. – Материя есть объективная реальность, данная нам в ощущениях, – торжественно декламирует мой собеседник. – Так, что ли, ваши философы утверждают? Главное, по сути-то ведь верно, а по форме – сущее издевательство. Потому что в итоге все начинают приравнивать объективную реальность к этим самым ощущениям.

– Но ведь, кроме ощущений, у нас и нет ничего, – довольно вяло произношу я.

– Верно, – кивает дьявол. – Но надо ж соображать! Ни парус, ни метель, ни колебание занавески – это не ветер. Это лишь проявления его существования. Объективного, заметь, существования. Такого же объективного, как существование паруса, метели и занавески. Но сам ветер видеть нельзя. Можно увидеть лишь его действие. Отражение существования.