Песни мертвого сновидца. Тератограф - Томас Лиготти Страница 37

Но только в переводе, так как что-то сдерживало меня, когда дело касалось изучения этого иностранного языка. Тем не менее я в совершенстве постиг грамматику французского зрения. Мог прочитать внутренний мир Редона, практически урожденного американца, и его grand isolé ^[24] рай тьмы. Я без труда понимал внешний мир Ренуара и его современников, которые говорили на языке света. И я мог расшифровать невозможные миры сюрреалистов — эти изощренные галереи, где сияющие тени сшиты с гниющей плотью радуг.

Из числа моих учителей я особенно помню мужчину по имени Реймонд, который обучал меня элементарным навыкам масляной живописи. Как-то я показал ему этюд, в котором я пытался запечатлеть священное явление, которое видел во время каждого заката. Он рассеянно поправил очки в тонкой металлической оправе, которые вечно спадали на кончик его носа. Взгляд учителя переместился с холста на меня, потом обратно. Его единственный комментарий был следующим: «Формы и цвета не должны сливаться таким образом. Что-то… нет, невозможно». Потом он попросил разрешения воспользоваться туалетной комнатой. Поначалу я решил, что таким жестом он символически оценил мою работу. Но все было всерьез, и потому мне осталось лишь показать ему ближайшую комнату с удобствами. Он вышел из кабинета, но так и не вернулся.

Таков краткий набросок моего существования в полутонах: сумерки за сумерками. И в этом мареве времени я даже не представлял, что когда-нибудь мне придется отчитываться за свою природу, как существу, обитающему по ту сторону или же между схлестнувшихся миров человеческих отцов и зачарованных матерей. Теперь же я должен обдумать, как мне объяснить — то есть сокрыть — мое неестественное существование от приехавших в гости родственников. Несмотря на враждебность, которую я продемонстрировал тете Т, на самом деле я хотел, чтобы они изложили реальному миру хорошую версию обо мне, хотя бы для того, чтобы больше никто не появлялся на пороге моего дома. В дни до их приезда я представлял себя как инвалида, живущего среди книг, в ученом уединении, как болезненно выглядящего схоласта, трудящегося над малопонятными исследованиями в заплесневелом кабинете, как художника, обреченного на бессодержательность и пустоту. Я предвкушал то мнение, которое они вскоре вынесут обо мне: сплошное бессилие и никакой энергии. И этого будет достаточно.

Но я не ждал того, что вскоре предстану перед почти забытым фактом своего вампирского происхождения — перед язвой, сокрытой под красками фамильного портрета.

III

Семья Дювалей и их незамужняя сестра прилетали ночным рейсом, который мы должны были встретить в аэропорту. Тетя Т. подумала, что такой вариант вполне мне подойдет, так как большую часть дня я все равно сплю и встаю с заходом солнца. Но в последнюю минуту меня охватил острый страх сцены. «Толпы», — воззвал я к тете. Она знала, что толпы — это самый сильный талисман против меня, если, конечно, такой когда-нибудь понадобится. Понимала, что в радостной группе встречающих от меня не будет толку, поэтому младший брат Ропса, Джеральд, которому уже было семьдесят пять лет, отвез ее в аэропорт одну. Да, я обещал тете Т. быть общительнее и встретить всех, как только увижу свет фар большого черного автомобиля на подъездной дорожке.

Но я солгал и ни к кому не вышел. Я ушел в свою комнату и там задремал под телевизор, включенный без звука. Цвета танцевали в темноте, а я все больше и больше поддавался антисоциальному сну. В конце концов, я по интеркому передал Ропсу, чтобы тот сообщил тете и гостям, де-мне нездоровится, и я должен отдохнуть. Такая версия, решил я, вполне соответствует образу безвредного и болезненного инвалида и будет воспринята без вопросов. Человек ночью спит. Это же прекрасно. Я уже слышал, как они это говорили своим душам. А потом, клянусь, я на самом деле выключил телевизор и заснул в настоящей тьме.

Но глубоко ночью все стало не таким реальным. Я, наверное, не отключил интерком, так как услышал тихие металлические голоса из маленькой металлической коробки, висящей на стене спальни. В состоянии дремоты я даже не сообразил, что могу встать с кровати и заглушить все звуки, просто вырубив это ужасное устройство. И оно действительно казалось ужасным. Голоса говорили на иностранном языке, но не на французском, как можно было ожидать. Нет, это наречие казалось куда более чуждым. Нечто вроде болтовни безумца во сне, смешанной с ультразвуковым писком летучей мыши. Голоса шумели и стрекотали, пока я вновь не заснул. Их диалог прекратился до того, как я очнулся, впервые в своей жизни представ пред яркими глазами утра.

В доме стояла тишина. Даже у слуг, похоже, были некие невидимые и бесшумные обязанности. Я решил воспользоваться своей бодростью в столь ранний час и незамеченным прогулялся по старой усадьбе, полагая, что все еще лежат в своих постелях. Тяжелые двери четырех комнат, которые тетя Т. отвела гостям, были закрыты: комната для отца и матери, еще две — для детей и холодная клетушка в конце коридора для незамужней сестры. Я на секунду остановился около каждой комнаты, прислушался к разоблачительным песням сна, надеясь узнать родственников по храпам, посвистываниям и односложным бормотаниям между вздохами. Но никакого обычного шума они не производили. И почти не издавали звуков, кроме одного, в котором эхом повторяли друг друга. Это был странный звук, словно доносящийся из одной и той же полости: причудливый хрип, одышка из глубин горла, кашель туберкулезного демона. Изрядно наслушавшись непонятной какофонии прошлой ночью, я вскоре без сожаления ушел прочь.