Не оглядываясь - Мария Галина Страница 36

Моего старшего брата зовут Жак. Младшего – Жан. А меня – Рене.

Смешно, правда?

Когда старик умер, Жак по завещанию получил мельницу. А Жан – кота. В общем-то, по заслугам. Старик знал, что делал. Когда раздавал имущество, нажитое горбом… Жан, младшенький, из тех раздолбаев, которые либо умирают в канаве, либо женятся на принцессах. С равной вероятностью. Уже после похорон пришел ко мне, говорит, дай, мол, денег на сапоги коту. Ну, зачем, дурень, говорю, куроцапу твоему сапоги? Как он по деревьям будет лазать, как мышей ловить? В сапогах-то. А просит, говорит.

То есть кот просит. И говорит. Говорящий кот попался. Так Жан утверждает, по крайней мере. При мне кот только мяукал. Причем препротивно.

Наверное, Жан решил помянуть старика в ближайшем кабаке, вот и все. Ну, я что, жмот? Дал ему пару су. Больше-то у меня ничего и не было. Только Салли.

Вы не подумайте чего, Салли – это ослик. Мой ослик.

Жак, старший, как я уже сказал, получил мельницу. Ему принцесса не нужна – где вы видели принцессу, которая согласилась бы на мельнице ишачить? У старого Пьера по соседству дочка на выданье, крепкая девка, Жаку в самый раз.

Кстати, насчет ишачить…

Он все подкатывался ко мне – живи сколько хошь, но отдай Салли. Она тебе ни к чему. Пускай вертит мельничный жернов.

Я отказался. Жак кого хочешь заездит. Я Салли помню, еще когда она маленьким таким осликом была. Ушки бархатные, хвостик кисточкой… Копытца такие, знаете, стук-постук.

Тогда, говорит, выметайся. Вместе с Салли. И скажи спасибо, что Салли все-таки ослица, а не кот. Говорящий.

То есть намекнул на то, что Жану, младшенькому, еще хуже. Но Жан, как я уже говорил, из везунчиков.

Не то что я. Я средний.

Во всем.

Думаете, легко быть средним братом?

* * *

– Если бы ты умела говорить, – я слегка хлопнул Салли по холке, – если бы ты умела говорить! Ты же не кот какой-то! Ты же умное животное! Осел, почти лошадь!

Салли равнодушно повела бархатным ушком.

Перед нами уходила вдаль пыльная горячая дорога. Мимо масличных кустов, мимо стогов сена, мимо тополей, лениво кланявшихся нам. Топ-топ-топ – выбивают в белой пыли копытца, солнце припекает. Я высматривал чучело, чтобы снять с него шляпу. Не для себя, для Салли. Чучело обойдется, а Салли жалко. Живое божье создание.

На самом деле осел – почтенное животное.

На осле Господь наш въехал в белый город Иерусалим, и валаамова ослица была поумней своего всадника. И, кстати, умела говорить.

А Салли… Эх!

Золотятся поля на солнце, пылит дорога…

Чучело стоит средь поля, рукавами машет.

Шляпа на нем соломенная, даже отсюда вижу, хорошая шляпа – как раз для моей Салли.

Свернул я с белой дороги, оставил Салли щипать сухую травку у обочины, а сам углубился в поле. Там, в поле, мелькают согнутые спины, сверкают, как молнии, серпы в руках, белые рубахи темны от пота…

– Бог в помощь, люди добрые!

– И тебе, – говорят, – странничек.

– Чьи будете?

Переглянулись они, помолчали.

– Маркиза Карабаса, – говорит один как-то неуверенно, – ступай, ступай отсюда, добрый человек, твой осел нам всю рожь вытопчет.

Смотрю, Салли надоело пастись у дороги, и она направилась ко мне прямо через поле.

– Салли-то? – говорю. – Да она легче пушинки ступает. А замок вон тот чей?

Далеко, за полем, за лесом высится замок, темный, будто грозовая туча.

– А тоже маркиза Карабаса, – говорят.

– А мне сдается, – отвечаю, – что это замок людоеда. Потому как знаю, что в этих краях отродясь людоеды замок держали. А вы, люди добрые, врете все, путников заманиваете. Своих-то он не ест, людоед-то ваш, только пришлых.

– Иди, – говорят, – отсюда, странничек, а то как наваляем! И скотину свою забери от греха подальше.

Ну мы и пошли с Салли. Мимоходом стащил я шляпу с чучела, нахлобучил Салли на голову, а в прорехи ушки вытащил, чтобы не мешали.

– Эй! Эй! – кричат, да мы уж далеко.

А надо сказать, земли у нас только с виду мирные. Замков что грибов, и в каждом кто-то сидит. Где людоед, где великан, где колдун, где все вместе взятое сразу. В лесах полным-полно всякой нечисти, вилии, русалки, маленький народец. И опять же людоеды да колдуны. Или просто разбойники. Как раз мы с Салли мимо рощицы проходили, я дубинку себе выломал покрепче…

На самом деле в пути очень одиноко.

Несколько раз нас обогнали горячие всадники на горячих конях. Кони гнедые, шкура блестит, проскачет такой по дороге, только пыль оседает, а его уж и не видать. Несколько раз обгоняли господа в каретах. И телеги, ежели честно, тоже обгоняли.

Чего уж там!

Фрр! – карета пронеслась, с нас с Салли ветром аж чуть шляпы не посдувало. Пара лошадей черных, лоснящихся, кучер на запятках важный такой. А сама карета, только я и успел заметить, золотом отделана и вся в гербах. Только я успел ее взглядом проводить, смотрю, кучер поводья натянул, остановилась карета. Только пыль под колесами змеится. Кружевная занавеска чуть отодвигается, и блестит из-за нее чей-то черный глаз.

Потом дверца приоткрылась, и на ступеньку выпорхнул башмачок – пряжка-бабочка. И белая ручка подол платья бархатного приподнимает, чтобы удобней было спускаться, значит. Так что я вижу, башмачок этот сидит на маленькой белой ножке в кружевном чулке.

– Что же ты, мужлан, – говорит чей-то нежный голос, – помоги мне спуститься!

Я с Салли спрыгнул, подскочил, локоть ей подставил, – она оперлась своей крохотной ручкой, пальцы у нее маленькие, розовые, точно виноградинки, но цепкие. Спустилась. Стоит, меня разглядывает.

– Ты чей будешь, мужик?

– Ничей, сударыня, – говорю, – сам по себе.

– А я думала, – говорит она несколько разочарованно, – что ты мой лесничий. Потому как еду я осматривать свои владения.

– Ты, дурак, голову-то наклони, – советует кучер, – это новая хозяйка твоя, господину нашему молодая жена.

Я поклонился пониже, однако говорю:

– Ты уж прости меня, сударыня, дурака, только твой господин мне не господин. Не местные мы с Салли. Странствую я, удачи ищу.