Проклятие обреченных - Наталия Кочелаева Страница 33

– Куда поступать собираешься, юноша?

– В юридический, – ответила за него мать.

– В театральный, – бухнул Сережа.

– Я смотрю, согласие сторон пока не достигнуто, – покивала Нина. – Такое бывает. Ань, да не смотри ты на мальчишку как на Гитлера!

– Тебе легко говорить, – всхлипнула Анна Алексеевна. – А мальчишка совсем от рук отбился, обнаглел, пользуется тем, что бабушка больна, что отец из дома ушел, и все на мне, на мне! Ты знаешь, я…

Продолжения разговора Сергей не слышал – Нина потянула мать за рукав в другую комнату, заворковала что-то, утешая. А за ужином ему преподнесли сюрприз – предложение ехать вместе с теткой в столицу, попытать там счастья. Ну да, большой город, соблазны, опасности… Но ведь мальчик будет под присмотром!

– Вот только как Вадим на это посмотрит? – озаботилась было Нина, но Анна махнула рукой, по-старому беспечно:

– Предоставь это мне.

Ей неловко было в этом признаваться самой себе, но она ощутила облегчение. Присутствие в ее жизни взрослого сына, бремя ответственности за его будущее тяготило Анну.

Нина Алексеевна приехала встречать племянника на вокзал, что было, конечно, весьма любезно с ее стороны – ведь поезд прибывал на рассвете. Она весело и искренне расцеловала Сережу, обдав его волной легкого, свежего аромата, оставив на его щеках розовые пятнышки помады, и повела племянника сквозь вокзальную толпу на улицу.

– Здесь наше суденышко пришвартовано, – пояснила она, когда Сережа свернул было ко входу в метро.

«Суденышком» оказался кругленький ярко-желтый автомобильчик. Устраиваясь на переднем сиденье, Сережа с удовольствием подумал, что такую машину могла выбрать только женщина с чувством юмора. Впрочем, вела машину тетка средне – с ученической старательностью, чрезмерно пристально и напряженно. Когда притормозили у светофора, рядом с ними остановился автомобиль – иссиня-черный, как грачиное крыло, и огромный, как танк. За рулем сидела девица, похожая на кинозвезду, Сережа принял ее красоту как бы на веру, потому что почти не рассмотрел ее из-за белого платка, покрывавшего ее волосы, из-за темных очков, закрывавших глаза. На заднем сиденье томно развалились два помятых молодых человека, один, не таясь, пил из горлышка бутылки что-то зелененькое. На них смотреть было неприятно. Зато девица почувствовала на себе его взгляд, сдвинула на кончик носа темные очки и лихо подмигнула. Он почувствовал, что его физиономия сама по себе расплывается в дурацкой, счастливой ухмылке, но тут светофор перемигнул, иссиня-черный автомобиль взревел и скрылся из вида, и пришлось заново вникать в дружеский треп тетки. Кажется, она говорила, что накануне в редакции журнала был аврал, что всем пришлось туго, но номер наконец-то сдан и теперь она просто мечтает отоспаться.

– Как там Римма, Сережик?

– Все так же. Никаких улучшений… но и хуже не становится.

– Мама, должно быть, замучилась?

Сергей неопределенно кивнул. Отец все же раскошелился на сиделку. Ширококостная, широколицая, женщина приходила с утра – отчего-то ни с кем не здороваясь. Умывала свою подопечную, прибирала ее, кормила завтраком. Заканчивалась ее вахта поздним вечером, и уходила она не прощаясь, а чаще оставалась ночевать на узкой и жесткой кушетке в комнате Риммы… Она говорила так мало, что Сережа думал: не глухонемая ли? Но как-то услышал, что сиделка рассказывает Римме какую-то историю из своей жизни, а больная отвечает ей теми гукающими и шипящими звуками, что остались ей взамен человеческой речи. Эти две женщины, казалось, вполне понимали друг друга, тем более что сиделка тоже произносила слова так, будто они состояли из одних только согласных. А мать боялась сиделки, ее угрюмости и молчания, и, вероятно, чувствовала себя лишней в собственном доме. Отец же заходил редко и боялся смотреть сыну в глаза, только совал деньги. Но об этом он не стал говорить тетке, тем более что они уже приехали.

Квартирка у Нины была в две комнаты – маленькая после провинциального раздолья. В прихожей не развернуться, балкон в длину два шага, в ширину полтора. Но светло и просторно, потому что мало мебели, мало вещей, нет ни ковров, ни тяжелых штор, ни диванных подушек. И пахло приятно, и вообще казалось, что живет тут юная, легкая на подъем девушка.

– Вот это будет твоя комната, осматривайся, осваивайся, прими душ с дороги, завтракай, чем сыщется, – скороговоркой пробормотала Нина. У нее слипались глаза, аврал давал о себе знать. – Я посплю, ладно? А проснусь, сходим куда-нибудь.

В холодильнике скучал одинокий йогурт, хлебница пустовала. Электрический чайник у тетки крошечный, холостяцкий. Кофе в банке осталось на донышке, сахара вообще не нашлось, зато отыскалась банка оливок, банка маринованных мидий, бутылка водки и бутылка мартини. Вздохнув, Сережа сообразил, что тетка, верно, не питается дома. Что ж, будет и он привыкать к столичной жизни.

А через два дня Сережа уже стоял перед Щукинским училищем. Курс набирал народный артист России Рожницын. Кумир семидесятых, белозубый герой, советский аристократ, он с возрастом отяжелел, обрюзг, обзавелся язвой желудка. Он пережил свою славу, но не свой легчайший, очаровательный дар игры. Бледные абитуриенты делились невесть откуда добытыми сведениями: не любит смазливых, уважает тех, кто умеет танцевать. И петь. И плакать. Минус. Плюс. Минус. Плюс. Ничего, прорвемся!

Акатов поступил с первой попытки – очень понравился приемной комиссии. Понравился чуть больше, чем самому мастеру.

– Поменьше бы самолюбования, побольше искренности, – вздыхал тот.

– Обтешется, Юрий Григорьевич. Бери, не ломай голову, – нежно посоветовал ему Эрик, преподаватель танцев.

– Это только танцоры ломают не голову, а ноги, – непонятно проворчал злоязычный Рожницын. Но мальчика взял. Может, правда обтешется? Отчислить-то всегда успеем…