Волки на переломе зимы - Энн Райс Страница 31

– Ройбен, об этом не стоит даже говорить, – спокойно ответил Фил. – Я всегда глубоко жалел ее.

Эти слова не на шутку озадачили и Джима, и Грейс, но Грейс, кажется, удачнее справлялась с захлестывавшими ее эмоциями. Она так и сидела, крепко держа мужа за руку.

Фил первым нарушил молчание, воцарившееся после его слов.

– Я ведь, сынок, рос так же, как и она, и всего, что у меня есть, добивался трудом и только трудом. Она еще не скоро, очень не скоро, поймет, чего же на самом деле хочет. Ройбен, прошу тебя, будь с нею терпеливым – ради ребенка. Не забывай, что этот ребенок освобождает тебя от Селесты и Селесту – от тебя. А ведь это не так уж плохо, правда?

– Ты прав, отец, прости, – сказал Ройбен. Ему сделалось стыдно, очень стыдно.

С этими словами он вышел из комнаты.

Джим отправился за ним. Он молча поднялся вслед за братом по лестнице и, обогнав Ройбена в дверях, первым вошел в его спальню.

В небольшом камине горел язычок газового пламени. Джим расположился в своем любимом обитом гобеленом кресле, стоявшем перед огнем.

Ройбен остановился было на пороге, но потом вздохнул, закрыл дверь и направился к кожаному креслу, стоявшему напротив того, в которое уселся Джим.

– Дай-ка я кое-что скажу сразу, – начал он. – Я знаю, что виноват перед тобой. Сознаю, какое бремя взвалил на тебя, когда на исповеди рассказал тебе об ужасных, невыразимых вещах и связал тебя обязанностью хранить мою тайну. Джим, случись это позже, я не стал бы этого делать. Но когда я пришел к тебе в тот раз, это было необходимо мне.

– А теперь у тебя нет такой необходимости, – тусклым голосом сказал Джим; его губы тряслись. – Потому что теперь у тебя есть компания вервольфов в Нидек-Пойнте, так ведь? И, конечно, Маргон, достопочтенный жрец безбожной веры, да? А ты собираешься поселить своего сына в одном доме с ними. Как ты себе это представляешь?

– Давай подумаем об этом, когда ребенок появится на свет, – сказал Ройбен. Он задумался на несколько секунд и продолжил: – В тебе нет презрения к Маргону и остальным. Я точно это знаю. Ты, скорее всего, попытался, и у тебя не получилось.

– Да, во мне действительно нет ни презрения, ни ненависти к ним, – сознался Джим. – Ни капли. И это настоящая загадка. Больше того, я не очень-то понимаю, почему к ним могут плохо относиться другие, не знающие того, что мне известно о них самих, и о том, как хорошо они относятся к тебе.

– Очень рад это слышать, – сказал Ройбен. – Даже высказать не могу, как сильно ты меня обрадовал. Но я-то знаю, как нехорошо поступил, нагрузив тебя этими тайнами. Поверь – знаю.

– Хочешь сказать, что тебе есть дело до того, что я думаю? – спросил Джим. Спросил без тени иронии или горечи, глядя на Ройбена так, будто его действительно интересовал ответ на этот вопрос.

– Это мне всегда было очень важно, и ты сам это прекрасно знаешь. Джим, ты же всегда был для меня героем. И навсегда останешься.

– Я не герой, – ответил Джим. – Я священник. И твой брат. Ты верил мне. И веришь сейчас. А я изо всех сил стараюсь сообразить, что же сделать, чтобы помочь тебе! И, знаешь, раз уж пошел такой разговор, позволь мне признаться в том, что я вовсе не святой, каким ты меня считаешь. И вовсе не такой милый человек. Так что давай расставим все точки над «i». Думаю, это будет полезно нам обоим. Ты, конечно, ничего об этом не знаешь, но на моей совести есть ужасные вещи.

– Знаешь, в это мне трудно поверить, – сказал Ройбен.

Но голос Джима звучал необычно глухо, и взгляд у него был такой, какого Ройбен никогда прежде не видел.

– Но придется, – ответил Джим. – И все же самое главное – тебе необходимо держать себя в руках, когда ты имеешь дело с Селестой. Это моя главная забота. И я очень хочу, чтобы ты меня внимательно выслушал. Она в любой момент может избавиться от ребенка. Да, я знаю, что ты так не думаешь, ты уверен, что она этого не сделает, но, Ройбен, просто постарайся держать себя в руках, пока ребенок не появится на свет. – Джим умолк, как будто не знал, что сказать дальше, но, как только Ройбен собрался открыть рот, заговорил снова: – Я хочу рассказать кое-что о себе, кое-что такое, что поможет тебе лучше разобраться в том, что происходит сейчас. И очень прошу выслушать меня. Мне это важно. Договорились?

Это оказалось для Ройбена настолько неожиданно, что он не знал, что и сказать. Никогда еще Джим не говорил, что нуждается в помощи младшего брата.

– Конечно, Джим, – сказал он. – Говори мне все, что сочтешь нужным. Неужели я откажу тебе в этом?

– Вот и хорошо. Тогда слушай. Я когда-то зачал ребенка и убил его. Это случилось у меня с чужой женой. С красивой молодой женщиной, которая мне доверяла. И эта кровь на всю жизнь осталась на моих руках. Нет-нет, ничего не говори, а слушай. Может быть, если ты узнаешь, каков я на самом деле и что ты всегда был намного лучше, чем я, то снова будешь мне доверять.

– Я тебя слушаю, но это просто…

– Медицинский институт я бросил, когда тебе было одиннадцать, – перебил его Джим, – но ты, конечно, не знаешь, что из-за этого началось. Я ненавидел медицину, и мысль о том, что я должен стать врачом, тоже была мне ненавистна. Впрочем, как я позволил впрячь себя в это дело – само по себе целая история. Из-за мамы, из-за дяди Тима, из-за того, что у нас медицинская семья, из-за дедушки Спэнглера и того, как он заботился о них и обо мне.

– Понятно, что ты этого не хотел. Но как еще?..

– Это не важно, – снова перебил его Джим. – В Беркли я напивался вусмерть. Творил невесть что. И там у меня завязались отношения с женой одного из преподавателей, очаровательной англичанкой. О, мужа это нисколько не тревожило. Даже наоборот, он поощрял этот роман. Я сразу же это понял. Он был на двадцать лет старше ее и, кроме того, не вставал с инвалидного кресла с тех пор, как в Англии, через два года после женитьбы, разбился на мотоцикле. Детей нет, только он в кресле читает в Беркли великолепные лекции, и Лоррейн, словно добрый ангел, заботится о нем как об отце. Он сам пригласил меня заниматься с ним у него дома, в одном из замечательных старых домов Беркли, с обшитыми панелями стенами, паркетными полами, большими каменными каминами и деревьями со всех сторон. И каждый раз в восемь часов профессор Мейтленд предлагал мне заниматься в его библиотеке сколько я захочу, ночевать в комнате для гостей, и вообще: «Почему бы вам не взять ключ от дома».

Ройбен кивнул.

– Полагаю, тебе трудно было устоять.

– О, да. Тем более что Лоррейн была чудесной… Когда я вспоминаю о ней, именно это слово первым приходит мне в голову. Чудо! Ты и представить себе не можешь. Нежная, рассудительная, с пленительным британским акцентом, и холодильник всегда полон пива, и на тумбочке всегда дорогой односолодовый виски, и кровать в комнате для гостей – и всем этим я пользовался без зазрения совести. Я фактически переехал к ним. Где-то через полгода я по-настоящему влюбился в нее, если допустить, что непросыхающий пьянчуга способен влюбиться, а потом и признался ей в любви. Каждую ночь, которую я проводил в этом доме, я напивался до отключки, и очень скоро она начала ухаживать за мной так же, как и за профессором. А потом и принялась улаживать все мои неприятности.