Дьявол победил - Виктор Бондарук Страница 29

– «Штаба», – пробормотал я с сардонической ухмылкой, но он меня не услышал.

– Хочешь, обрадую? – не отставал он – Завтра начинаем операцию в Парфии.

Вот они, долгожданные слова! Я смотрел на него во все глаза, ожидая продолжения.

– Пока только воздушную. По нашим подсчетам, она должна занять восемь суток. После этого можно будет приступать к взятию Герата.

(В Герате находилась столица государства).

– А много у них сателлитов? – спросил я, уже снедаемый волнением.

– Вопрос глупый. Только те, против кого мы ведем войну, нетрудно было догадаться. Но теперь им самим до себя.

Немного освеженный принесенным мне известием, я сделался говорливее:

– Послушай… Тебя как вообще звать?…

Он сделал свое любимое движение быка, отгоняющего слепней:

– Может, когда-то и звали, но теперь это не имеет значения. Мы все здесь безымянные, у нас есть наши должности – и только.

– Как скажешь, товарищ безымянный генерал. Но объясни мне бога ради одну вещь, а то от моего каржавого начальника ничего путем добиться нельзя: ты ему про Фому, он тебе – про Ерему! Я хотел узнать, как так получилось, что людей, покончивших с собой, мы отправляем умирать во второй раз? Почему именно их, что это за мистическая армия? Или это один большой дисциплинарный батальон в Люциферовом воинстве?

На самом деле, мне гораздо интереснее было знать, как он сам докатился до такой жизни, но, задав подобный вопрос в лоб, я подвергал себя опасности узреть море слез и бочку крови, зная, как легко он приходит в бешенство от любой чепухи. Он отошел подальше от своих побратимов, упер руки в бока и, будь у него глаза и вообще побольше человеческих черт, наверняка напустил на себя легкую ауру мечтательной задумчивости.

– Забудь ты про всяких люциферов. Раз и навсегда, мой тебе совет. Наши бойцы просто созданы для своей сверхмиссии, лучше них никто бы ее не выполнил. Иногда, правда, я не могу удержаться от ненависти по отношению к ним, но это нисколько не умаляет их воинского достоинства. Ты не понимаешь этого, потому что тебе до сих пор неведомы наши методы ведения боевых действий! С этого нужно было начинать, а ты увиливал. Самое главное вот что: наши солдаты ни у кого не отнимают жизнь собственными руками, они вторгаются в чужие земли не для того, чтобы истребить как можно больше живой силы противника, но и пленных они не берут. Их главная цель – заставить врага умереть той же смертью, что и умерли они сами, принудить его к суициду. В этом заключается наше искусство войны. Мы разрушаем их населенные пункты, губим их природу, глумимся над их святынями, учиняем мародерства и издевательства, но убивают люди себя сами! Мы сеем ужас и панику в их сердца, сжимаем кольцо вокруг них, надругаемся на их глазах над всем, что они берегли, как зеницу ока, но умирают они не от пуль, снарядов и ракет, а от страха и отчаяния! Разумеется, вначале они не могут не сопротивляться и делают это подчас с невиданным мужеством и возмущением, и самое ответственное для нас – перетерпеть эту стадию сопротивления, веры врага в свою мощь и превосходство. Вот где никто не справится лучше, чем люди, отринувшие волю к жизни и умершие в пароксизме величайшей ненависти к ней! Их будут убивать, а они – снова и снова приходить, ибо имя им – легион, и для тех, кто еще живы, война обернется чудовищным сном, которому не видать пробуждения. Конечно, в назидание особенно упертым они могут превратить весьма ограниченное количество в груз номер двести, да и то те чаще калечатся, нежели погибают. И наступает переломный момент, когда враг теряет мужество, сходит с ума и накладывает на себя руки. Есть такие, которые, перед тем как решиться на этот шаг, расстреливают или вырезают всю свою семью, всех близких, хотя до этого самоотверженно защищали их. Одни делают харакири, боясь попасть в плен, а другие умоляют захватить их или сразу убить, так как трусят сами себя прикончить. Люди, с которыми мы воюем, диким страхом боятся боли, они любят не жизнь, а только кайф от нее, вот почему достаточно дать им понять, что кайфовать больше не придется, чтобы они возненавидели жизнь. В своей изнеженности они уподобились ходячим кускам жира, которые растопит самое незначительное повышение температуры. Малейший намек на зыбкость их безбедного существования косит их словно чума, и эту чуму они с ужасом видят в нас, поэтому, приди мы хоть с дубинами и копьями – победа осталась бы за нами. У них трясутся руки, когда они стреляют в нас, их офицеры вешаются на собственных знаменах, когда мы даже не думаем открывать ответный огонь и не спешим еще поднимать свои штандарты. Новоиспеченные убийцы, в свою очередь, примыкают к нам, наше войско растет день ото дня за счет поверженных противников. Если бы они так не тряслись за целостность своей шкуры, все могло бы пройти в форме безобидной рыцарской дуэли, поверь мне! Но, как это всегда бывает, жадность фраера сгубила! А что, скажешь – они не пожадничали, когда захапали себе всю светлую сторону жизни?! Стоит ли тогда удивляться, что нам после этого досталась вся темная! Когда бы доброе и злое, свет и тьма, царство Ормузда и царство Аримана были равномерно распределены между всеми – не случилось бы этого конфликта, и мы с тобой тут не отирались бы!

У питателя червей вылез из ноздри (с той стороны, где еще оставался небольшой кусочек носа) здоровенный черно-коричневый червяк и, свесившись до подбородка, принялся лениво извиваться. Генерал аккуратно извлек его двумя пальцами, потянув за ним красную слизь, положил в рот и стал неторопливо пережевывать остатками зубов.

– Впрочем, есть в наших войсках и такие, которые при жизни весьма удивились бы, что им придется нести у нас службу. К примеру, положившие живот за други своя. Все те, кто был причтен к мученикам, героям, великим характерам. Но и они оказались здесь, и некоторые из них вынуждены поднимать меч на тех, за кого они еще вчера поднимали его на супостата. Иные не уберегли себя, хворая безумием, но такие здесь – вечные парашники. Есть и те, кто в течение долгих лет в величайших муках буквально доводили себя до смерти, все никак не решаясь окончательно оторваться от себя и до последнего надеясь, что отыщется кто-нибудь, кто сможет переубедить их, заставит отказаться от своих намерений, кто сумеет привить им вкус к жизни, вытащит их с того света. Если бы нашлись такие самаритяне, то, вероятно, все сложилось бы для них иначе…

На этом он должен был закончить, ответ на мой вопрос был дан если не исчерпывающий, то вполне удовлетворительный для меня, но, выдержав паузу, он продолжил свою речь, с пробивающимся наружу надрывом.

– Но лично я последних понимаю лучше всего. Знаешь, мне еще самому до конца не верится, что я сейчас стою и выкладываю тебе все это, да еще как вышестоящему лицу! Ибо всю жизнь я был тем, перед кем трепещут, и ежели мы бы встретились при других обстоятельствах, ты бы у меня наверняка пятый угол искал. Я вообще не имел привычки кому-то в чем-то открываться, с юных лет я взял за правило не искать ничьего сочувствия – всякие разговоры по душам мне были хуже кислого яблока, до того, что я не допускал их даже в качестве исключения. Я идеально усвоил ту истину, что если ты хоть раз вздумаешь затянуть жалобную песнь о том, как на тебе отдохнула природа, то твои слушатели сожрут тебя с погаными местами и тогда прощай: самоутверждение, положение в обществе, безупречная репутация, прощайте все надежды удачно социализироваться! А чтобы окончательно побороть в себе тягу к утешениям, я постановил себе, что в-первых и в-последних необходимо самому перестать утешать себя. Нужно было вычеркнуть все хорошее из жизни, погрязнуть в ее страданиях, не позволять себе озираться по сторонам в надежде углядеть поблизости спасительную ложь. Я выбрал армию, военную карьеру, и не прогадал: у меня не стало времени, которое можно было бы потратить на жалость к себе, а значит и уважение общества стало делом решенным. Всякий раз, когда во мне поднимало голову чувство сострадания к себе, я подвергал себя изнурительным физическим упражнениям, устраивал себе непреодолимые испытания, стиснув зубы, брал на себя нагрузки не по силам. Часто, ой как часто, хотелось лезть на стену и выть на Луну от добровольно принятого мной жестокого ига, но тогда я бичевал себя с удвоенным зверством. Не больше пощады я давал и людям: у них голос дрожал, когда они разговаривали со мной. Я не боялся смерти, но с самого начала отказался от самоубийства – в нем я видел все то же потворство жажде утешения и больше всего ненавидел тех, кто бахвалился, как они хотели покончить с собой, но потом передумали или их откачали. И все же… Теперь для меня ясно, что, презрев даже суицид, я убил себя. Умертвил в себе сам источник жизни и не одним махом, как это подразумевают традиционные способы, а гораздо утонченнее и изощреннее, ведь нужна была железная воля, дабы не поддаться слабости и не принимать каждый день и час навязываемые мне фальшивые блага. Все это привело меня в итоге сюда – командовать теми, чьей воли к смерти не хватило на целую жизнь. А ты над чем призадумался?! – рявкнул он, взглянув на меня с высоты своего двухметрового роста.