Мельмот - Сара Перри Страница 29

– Есть список вещей, которые евреям иметь запрещено. Например, лыжи. Какой вред от катания на лыжах? А еще велосипеды, радио, граммофоны и так далее.

Более того, евреи больше не имели права ходить в общественные бани. Он считал, что это разумно (он знал, что евреи хитры как лисы, и курятник надо от них охранять), но все же… Он ткнул большим пальцем за спину, в сторону витрин пустого магазина. Одно из стекол треснуло.

– Здесь оптик жил, – продолжал он. – Вообще-то парень неплохой. Но я его трижды поймал в комендантский час, когда он возвращался домой с полотенцем под мышкой. Проплывал весь бассейн туда-обратно пятьдесят раз. Я его предупреждал: тебе бы лучше образумиться, иначе всей твоей семье грозят неприятности. Я мог бы с тем же успехом сказать ему: «Карл, у тебя что-то к пальто прицепилось». Он просто продолжал раскладывать учетные карточки по коробкам. И вот прихожу я сегодня вечером и обнаруживаю, что дома никого.

Я спросил, куда они уехали, и он ответил:

– Думаю, от греха подальше.

Тогда я понял, что рассуждает он так же, как и я, медлительно и размеренно, продвигаясь маленькими шажками, приходя к выводам с огромными усилиями. Он произнес, хмурясь:

– Я всегда знал только одно: я – это закон, а закон прав. Но теперь мне кажется, что «правильно» и «хорошо» не одно и то же.

Было поздно, и мне было не по себе, но что-то во мне переменилось. Как будто раньше я смотрел только вниз, на то, как шаркают мои ботинки по мостовой, а теперь начал смотреть перед собой. Я и не подозревал, что эти картины сохранились в моей памяти, но они вдруг ясно предстали передо мной. На пороге пивной, где отец курил с друзьями, я как-то увидел мужчину, его рука была закинута за голову, вывихнутая кисть болталась, как сломанная ветром ветка. В другой раз, выйдя за табаком и поворачивая за угол, я услышал рыдания человека, чей арестованный сын так и не появился дома. Я видел, как редеет число моих одноклассников, уехавших на каникулы и больше не вернувшихся в школу. Я слышал, как молодые солдаты в зимних шинелях показывали на нашу соседку Анну и перешептывались: «Свинья. Свинья».

Мы посмотрели друг на друга. Наверное, каждый увидел в глазах собеседника проблеск внезапного понимания, отрицание, испуг. Снег шел по-прежнему, но теперь он выглядел иначе. Мелкие белые хлопья сменились огромными грязными ошметками. Из-за облаков раздался низкий дрожащий гул, и я увидел падающие клочки бумаги – тысячи, десятки тысяч листовок, сброшенных с пролетающих над городом самолетов. Новак поднял с земли одну из них и поднес к свету. Потом подошел ко мне и остановился под крыльцом, показывая мне листок, и я прочел: «VELKÁ BRITANIE ČESKÉMU NÁRODU – ВЕЛИКОБРИТАНИЯ ЧЕШСКОМУ НАРОДУ!»

– Что это значит? – спросил я. – Что там еще написано?

Какое дело Британии до нас – мальчика и мужчины, сидящих на пороге пражского магазина? Новак сердито и недоверчиво покачал головой:

– «Чехи! Мировые демократические режимы с восхищением и сочувствием следят за вашей борьбой против угнетателей!»

Плюхнувшийся в сугроб ребенок со смехом собирал падающие клочки бумаги. Разве мы были угнетены? Разве мы боролись?

– Пара-тройка правил и предписаний, – сказал Новак. – И это чтобы защитить людей – а они пишут про угнетение! Йозеф, только полюбуйся на это вранье. «ПРАВДА ПОБЕДИТ!»

Я взглянул на него. Наша взаимная неловкость прошла. Он держался прямо и гордо, как молодой солдат на параде. Я подумал, что он очень похож на моего отца – флюгер, который легко поворачивается с переменой ветра. Он грубо встряхнул меня за ворот, и я понял, что оскорбил его, став невольным свидетелем его слабости.

– Иди домой к матери, – велел он.

И я пошел. Сначала у меня было ощущение, что он стоит под фонарем и смотрит мне вслед, но, повернувшись, я увидел, как он ползает на четвереньках в снегу, собирая желтоватые листовки и качая головой. Тут свет фонарей потускнел, и в окне квартиры над оптикой я заметил силуэт женщины. Она была высока ростом, и ее платье из тонкой черной ткани развевалось, как будто в помещении дул ветер. Глаз я не разглядел, но с какой-то смесью тоски и ужаса осознал, что она смотрит на меня. Я вспомнил фермера на берегу Эгера, оставлявшего стул посреди поля, вспомнил, как герр Шредер поглаживал шрам от шрапнели, когда рассказывал мне о проклятой женщине. «Мельмот!» Я пробормотал: «Мельмот!» – и в отчаянии сделал шаг вперед. Фонари разгорелись снова, и я понял, что там было в окне: всего-навсего вешалка, на которой оптик, собираясь второпях, забыл добротное черное зимнее пальто.

Идти было трудно из-за снега и из-за того, что повсюду толпились люди, бурно обсуждающие разбросанные листовки. Когда я подошел к магазину Байеров, тот оказался закрыт, а ставни опущены, но кто-то оставил на подоконнике брусок, какие иногда вываливаются из мостовых, и он не давал ставне закрыться до конца. Я прижался лицом к окну. В темноте магазина я разглядел, что карту Богемии, которую некогда при мне вешала на стену фрау Байер, продали, а на ее месте висит какой-то темный речной пейзаж. Из комнаты, где я когда-то танцевал и пил сладкий кофе, пробивался слабый свет. Мне был виден краешек обеденного стола и дубовый бок радио, стоящего на зеленой салфетке. Я увидел горящие свечи и плетеный хлеб, напоминающий косичку школьницы. Кто-то сидел за столом ко мне спиной, и по тому, как росли светлые волосы у него на затылке, я догадался, что это герр Байер. Я увидел, как фрау Байер поднимает руки над свечой и пламя колышется в такт ее движениям. Она закрыла глаза ладонями и некоторое время шевелила губами. Потом я увидел, что позади матери стоит Фредди. Она больше не была той маленькой девочкой, о которой я вспоминал по вечерам, ее белые носочки сменились чулками. Она поцеловала мать так, словно это она была взрослой женщиной, а фрау Байер – напуганным ребенком. Наконец я увидел Франца. Я увидел его белокурые волосы, увидел, какими широкими стали его плечи за год, прошедший с того дня, как он протянул мне руку, а я отказался пожать ее. Потом он закрыл дверь.

Я прислонился к стене возле окна. Мне все стало понятно, мой ум, всегда такой медлительный и неповоротливый, вдруг прояснился. Так это и есть те самые евреи, от которых меня так часто предостерегали, которые каким-то мистическим образом умудрялись быть одновременно банкирами и коммунистами, могущественными и презренными, которые две тысячи лет скитались из одной страны в другую, потому что ни один народ не соглашался их терпеть? Эта семья? Девочка, корчившая недовольную гримаску во время чтения? Ее мать, залезавшая на лестницу, чтобы протереть от пыли верх позолоченных рам, и наливавшая мне в кофе сливки из бело-голубого кувшина? Мальчик, который просто хотел, чтобы я похвалил его радиоприемник? Я тряс и тряс головой, пока не стало больно.

За все эти годы, прошедшие с того дня, за все годы, что я ходил по улицам Берлина, Лондона и Стамбула, превозмогая боль в кровоточащих ногах, мне не было стыдно только за одну-единственную минуту своей прошлой жизни – ту самую минуту праведного и чистого гнева. Я даю этому невежественному мальчику, прислонившемуся к стене, возможность отказаться от того, чему его учили, – сбросить это грязное пальто, накинутое на его плечи в день его рождения. Минута проходит, и тщеславие и предубеждения одерживают над ним верх, как это и произошло в тот день. Как они, должно быть, насмехались надо мной! – подумал я тогда и, ошеломленный, в гневе ударил себя по лбу кулаком. Как они, должно быть, веселились, когда им удалось завлечь меня, сделать меня сообщником их преступления! В чем могло состоять это преступление, я бы не смог сказать, – понимал только, что меня заставили чувствовать себя бедным, ничтожным и глупым. Это они должны были отводить глаза при виде меня, это они были достойны презрения! Это они отверженные! Я немец, сын немца, и именно моя, а не их кровь удобряла эту землю!