Семь храмов - Милош Урбан Страница 27

Эти книги меня излечили. Я бы преувеличил, сказав, что почувствовал себя бодро, как рыба в свежей воде, но в конце концов латимерия — тоже рыба, а я ощущал себя приблизительно как она. Я таки вышиб клин клином, и мне захотелось продолжить это занятие. Одевшись, я поехал в Новый Город, по которому соскучился за время болезни. На Карловой площади зашел в «Черную пивоварню», непрезентабельный кабачок, где иногда обедал. У стойки заказал грог, выбрал наименее грязный пластиковый столик и направился к нему. Там склонился над тарелкой супа какой-то пожилой человек. Глотнув горячего напитка, я машинально поднял глаза и осознал, что мой сосед — учитель Нетршеск.

Он улыбался, гадая, узнаю ли я его. Мы дружески поздоровались, причем мое приветствие оказалось более теплым, потому что я очень нуждался в общении, а лучшего собеседника в ту минуту и выдумать было нельзя. Но меня удивило, что он в одиночестве коротает тут воскресный день, и я спросил его про жену. Нетршеск рассмеялся и ответил, что я все такой же, каким был в болеславской гимназии. Потом, улыбнувшись наполовину виновато, наполовину иронически, он объяснил, что у него есть пятимесячная дочь и что иногда нервы его не выдерживают и от непрерывных детских воплей он сбегает сюда. Виду старика был несколько растерянный. Его жена оказалась вегетарианкой, и ее не волнует, где именно он, приверженец традиционной чешской кухни, утолит голод.

Я вглядывался в его лицо, отыскивая следы дряхлости, но не находил их. Нетршеск почти не изменился с тех пор, как мы виделись с ним в последний раз. Глаза за толстыми стеклами очков живо блестели, на щеках играл здоровый румянец, кривые, выдававшиеся вперед зубы были желтыми от табака — а значит, не искусственными. Будто читая мои мысли, он принялся уверять меня, что его брак вполне удался и что супруга тоже довольна. Она знала, за кого выходит. Старые холостяки с трудом отказываются от своих привычек. Многие принимают их с женой за дедушку с внучкой, а его дочку считают правнучкой. Говоря это, он вновь расхохотался. Он пригласил меня к себе — мол, должен же я убедиться, что все может сложиться неплохо даже в таких странных семьях, как его. Я не стал отнекиваться.

Он привел меня в неприметный многоэтажный дом на Вацлавской улице. Мы поднялись на лифте на четвертый этаж. Двухкомнатная квартира с окнами во двор выходила на юго-запад, и Нетршеску это очень нравилось.

Встреча с госпожой Нетршесковой получилась неудачной. Из передней мы ступили в кухню с занавесками в цветочек, украшавшими нижнюю часть окон. Нетршеск надеялся застать жену здесь, но ее не оказалось даже и в соседней комнате, и тогда он окликнул ее. Она отозвалась из спальни. Он пригласил меня следовать за ним и приложил палец к губам в знак того, что малышка спит.

В спальне шторы были задернуты, и старого учителя подвело слабое зрение. Младенец не спал. Госпожа Нетршескова сидела в старинном кресле возле разостланной постели, держала ребенка на руках и кормила его грудью. Судя по выражению ее лица, она спорила сама с собой — то ли попросить мужа обождать, то ли срочно отложить ребенка в сторону. Дитя с удовольствием сосало молоко. Картина была изумительная, но смотреть на нее я не смел. Женщина робко улыбнулась и сказала, что подать мне руку пока не может. Я делал вид, что ничего особенного не происходит.

Нетршеск разволновался куда больше нашего. Он предложил мне сесть и составить компанию его жене, пока сам он сварит в кухне кофе. После этого он удалился, бросив меня на произвол судьбы. Мне страшно хотелось пойти за ним, чтобы не мешать матери и ребенку, но это выглядело бы как бегство. Я сел на краешек кровати.

Воцарилась тишина, прерываемая лишь звуками, которые издавал ротик малышки. Я был рад, что в комнате полутемно. Щеки у меня горели, и я страшно жалел госпожу Нетршескову, оказавшуюся по вине мужа в подобной ситуации. Я поглядывал на нее краешком глаза, но она, словно не замечая меня, улыбалась младенцу. Тогда я решился начать разговор. Сказал, что помню ее гимназисткой. Она ответила, что это вполне возможно, но что она меня не помнит, ибо ее интересовали старшеклассники, а не мелкотня. Но тут же, сообразив, как забавно звучит этот ответ, если учесть возраст ее мужа, снова растерялась. Чтобы дать ей время успокоиться, я принялся расспрашивать ее об учителях, которые преподавали в их классе, и рассказывать о своих. Она предложила, в память о нашей совместной учебе, перейти на «ты»: ее зовут Люция. Я представился полным именем, удивился уверенности, с какой его выговорил, и в душе поблагодарил за это Розету.

Несколько раз я взглянул на груди Люции, которые сияли в полумраке, точно две круглые лампы, и едва ли не силком притягивали мой взор. Меня поразило, какие они небольшие, хотя было видно, что они отяжелели и набухли. Сквозь белоснежную кожу просвечивали синеватые жилки. Она отняла головку ребенка от правой груди и приложила к левой.

На кончике соска, который только что сосал младенец, появилась белая капелька, она увеличилась и округлилась, однако не упала. В кухне засвистел чайник, раздалось позвякиванье чашек. Ребенок на мгновение перестал пить молоко, словно прислушиваясь. Прежде чем снова припасть к груди, он приподнял пухлую ручку и схватился за свободный сосок. Капелька молока стекла по его пальчикам.

Выступила еще одна капля. Я оторвал от нее взгляд, поднял глаза и испугался взгляда Люции Нетршесковой. Она смотрела на меня с состраданием, явно заметив, как напряглись мои рот и шея. И тут она сделала нечто неожиданное. Бережно передвинула ребенка вправо, не сводя при этом взгляда с меня. Она освободила мне место подле своего тела. И как только я мог осмелиться на такое, спрашиваю я себя сейчас?! Но тогда я, точно во сне, сполз с кровати на мохнатый ковер и на коленях подобрался к молодой матери. Оперся руками о ее бедра, почувствовал, что она трогает мои волосы. Невероятное стало реальностью: меня погладила красивая женщина. Ее лицо расплывалось у меня перед глазами, я явственно различал только молочную бусинку посреди темного кружка. Теплая ладонь легонько нажимала на мою шею и подталкивала голову к мягкому телу. Ничто не имеет значения, кроме этого мгновения, шептала тихая комната. Сделай, что должен, не пожалеешь. Однако я колебался. Медленно повернув голову, я посмотрел на малышку, ощутил на губах ее слабое дыхание, поднял глаза и отпрянул назад — с таким ужасом смотрел на меня ребенок. При этом я задел сосок Люции, и мне показалось, что кожа у меня запылала, как если бы я поцарапался.

За дверью ложечка звякнула о фарфор. Я вскочил, отошел к окну и слегка приподнял штору, притворившись, будто рассматриваю грязный двор. Ничего я не видел, кроме размазанного серенького дня. Я поморгал, и очертания домов постепенно обрели четкость.

Я услышал, как вошел Нетршеск, неся поднос с кофе. Он сообщил жене, что приготовил для нее ромашковый чай. Она поблагодарила и напомнила ему, что он забыл предложить мне сахар. Я солгал, что предпочитаю несладкий, а потом провел по лицу ладонью, ибо капля молока Люции пощипывала мне кожу. Наверняка оно сладкое, подумал я, но лизнуть пальцы не рискнул. Опрометчиво сделав большой глоток кофе, я обжег рот… Вскоре откланялся, сославшись на неотложные дела. Учитель спросил мой номер телефона, чтобы когда-нибудь вместе выпить пива. Я продиктовал цифры. Стоя минуту спустя на лестничной площадке за закрытой дверью, я лизнул-таки свою руку. Однако язык, этот обожженный растяпа, не смог ощутить вкус молока.