Райское место - Марина Туманова Страница 26

Делберт задумчиво жевал травинку. Экологически чистый заменитель жвачки. И уж точно без сахара.

— А можно писать о том, что чувствуешь?

Я рассмеялся. Неплохая тема для диспута в литературном клубе, который закончится общим возмущением по поводу потока дешевых книжонок, заполонивших рынок. Но Делберт принял мой смех на свой счет и покраснел.

— Я знаю, что вообще можно, — выпалил он. — Я хотел спросить, можно так писать сейчас! Или сразу скажут, что это несовременно?

— Если повезет с редактором, не скажут. А что, ты пишешь?

Он покраснел еще сильнее. Достаточный ответ. Я подростком тоже стеснялся своей «писанины». Мои творения, кстати, тогда никому не нравились, кроме Билли Родвэя.

— Можешь для начала показать то, что написал, учителю литературы, когда вернешься в школу после каникул, — сказал я. — Я в свое время так сделал, и он мне здорово помог.

— Мистер Риденс согласился посмотреть мои рассказы, — ответил Делберт. — Когда только приехал.

Он прикусил травинку и продолжил, не разжимая зубов:

— Он сказал, что я пишу ерунду. Корчу из себя этого… Сэлинджера, только так, как он, писать все равно не смогу. А мистер Риденс ведь лучше разбирается, чем школьный учитель, правда?

— Мистера Риденса иногда заносит, — честно признался я. — Но если он вспомнил Сэлинджера, значит, что-то хорошее в твоих рассказах точно есть.

Мальчишка усмехнулся, со свистом выпустив воздух сквозь зубы.

— А что этот тип пишет?

Лекция по народной ботанике была закончена. Я оказался на кафедре и начал обзор великих писателей, стараясь вспомнить, как это делали университетские профессора. Перескочил с Сэлинджера на Мелвилла, упомянул Маркеса и Борхеса, потом добрался до Джеймса Джойса, не упустил ни Шоу, ни Стейнбека и приплел еще два десятка гениев из разных эпох. Делберт вряд ли понимал все, но слушал внимательно.

— А что вы пишете? — спросил он наконец. Приятно, когда, попав под ливень из громких имен, человек интересуется лично тобой. Чувствуешь собственную значимость. «Влияние Уолтера Хиллбери и Франца Кафки на развитие западной культуры» — чем не тема для докторской диссертации?

— Исповедальную прозу, — ответил я, не сдержав улыбки. — Книги о том, как человек поднимает бунт против общества, а потом все у него летит псу под хвост и он старается искупить свои грехи. Или то, что считает грехами. Понимаешь?

— Это любой поймет.

Комплимент? Или упрек в излишнем примитивизме? Я предпочел сменить тему:

— Тогда сделай так, чтобы я тоже кое-что понял. Два часа вокруг деревни бродим и хоть бы где-то мотор затарахтел. Сколько у вас тракторов? Один, и тракторист заболел?

— А что ему сейчас делать? — удивился Делберт. — Просто кататься?

— Я думал, в деревнях тракторы круглый год работают.

Губы мальчишки дернулись, но тактичности в нем было больше, чем во мне, и смеха я не услышал. Правда, Делберт чересчур торопливо нагнулся за очередным стебельком.

— Вот смотрите, эти колоски называются «молодые кобылки».

На мой взгляд, «молодые кобылки» были точно такими же, как «лисьи усики», которые он показывал мне часом раньше. Наверное, научное название у этих трав почти одинаковое. Вроде «колос обыкновенный» и «колос полевой».

— А кроме тракторов еще какая-нибудь техника здесь есть?

— Комбайн, картофелекопатель, сеялка, — монотонно перечислил он. — Культиватор.

— И ничего, предназначенного для вытаскивания камней с поля?

Я рассчитывал, что шутка вызовет улыбку, но мальчик нахмурился.

— Уезжайте отсюда, мистер Хиллбери.

Спасибо в морду не врезал. А я-то думал, что хотя бы лекцией заслужил право остаться! Но спросить, обязательно ли сдавать экзамен по сельскохозяйственной технике, чтобы жить в Моухее, не успел.

— Вы уже с мистером Риденсом повидались, — глядя в землю, продолжал Делберт. — Что вам еще тут делать? А в Калифорнии знакомые ждут и… и вообще.

— У меня отпуск. От «вообще» и от частностей, — сообщил я его затылку. — Тебе что, мое присутствие неприятно?

Он пожал плечами и побрел вперед. Да уж, недооценил я тактичность этого мальчишки. Готовый, блин, дипломат… для развязывания третьей мировой.

Я оглянулся: на холме примерно в миле от нас, как маяк, торчал дом Сельмы Уибли. Значит, чтобы вернуться в Моухей, понадобится минут двадцать. Решительно развернувшись, я пошел к деревне. Делберт нагнал меня минутой позже. Он снова выглядел бездомным щенком, но извиняться не собирался. И я первым сделал шаг к примирению. Третьей мировой войне не суждено разразиться, пока я жив.

— Лошадей здесь держат?

На лошадь я еще ни разу в жизни не садился, сам не знаю, почему спросил о них. Наверное, классическая аналогия сработала: Монтана — ковбои — кони.

Голова Делберта качнулась влево-вправо. Глаз он не поднял.

— А коров?… Свиней? Овец?

Кажется, китайским болванчикам полагается быть поменьше. И поярче раскрашенными.

— Почему?

Вместо ответа — еле слышный шелест «лисьих усиков» и «молодых кобылок». Затылок Делберта мне сегодня, наверное, приснится, так я на него насмотрелся.

— Не хочешь разговаривать — не надо, — хмыкнул я. — У других спрошу.

— Не спрашивайте! — он вскинулся так неожиданно, что я вздрогнул. Если и не свихнусь тут, то стану конченым невротиком. — Вам это все равно ни к чему.

— Для общего развития.

Темные глаза сердито блеснули.

— Много знать вредно.

— Да ну? Думаешь, состарюсь раньше времени?

— Нет. Будете орать ночами, как мистер Риденс.

У меня отвисла челюсть. Откуда мальчишке знать, что творится с Джейком? Миссис Гарделл разнесла сплетню по деревне? Но она приходит утром, когда кошмар исчезает. Джейк говорил, никто из местных не знает о его страхах. А вчерашнего сна, например, он и сам уже не помнит.

— Кто тебе сказал, что он кричит? Парнишка упрямо нахмурил лоб.

— Вы обещали о растениях спрашивать, вот и давайте. А остальное вас не касается.

— Не груби.

— Сами виноваты. Связались с выродком — теперь терпите.

Приехали! На его месте я бы этого слова на дух не переносил. Но и возражать не стал: пусть говорит, что хочет. Мы с Джейком не сегодня завтра уедем без всяких советов. Лучше сегодня. Я моухейскими странностями сыт по горло, а он о своем Сермахлоне и дома сможет писать, главное, что дело стронулось с мертвой точки.

Только точка эта разрастается. Она уже стала мертвым пятном, гнилым и беззвучным, повисшим в такой же тишине, как эта, вокруг.