Вампир Арман - Энн Райс Страница 24

Конечно, там имели место и более интимные приемы, в томчисле и совершенно бесстыдные акты, которые, строго говоря, считалисьпреступлениями, но в этом доме служили не более чем разнообразнымидополнительными украшениями в принципе не выходящих за рамки дозволенности, нодразнящих празднеств. Все делалось элегантно. Повсюду стояли большие глубокиедеревянные кадки, и в любое время можно было принять горячую ванну; наповерхности ароматизированной, подкрашенной в розовый цвет воды плавали цветы,и я периодически сдавался на милость стайки мягкоголосых женщин, которыеворковали вокруг меня, как птички на карнизе, словно котята облизывали с ног доголовы и завивали мне волосы, накручивая их на пальцы.

Я был маленьким Ганимедом Зевса, ангелочком, сошедшим снепристойной картины Боттичелли. (Многие из них, кстати сказать, висели в этомборделе, спасенные от «очистительных» костров тщеславия, устроенных воФлоренции непрошибаемым реформистом Савонаролой, подстрекавшим великогоБоттичелли ни больше ни меньше... как сжигать свои прекрасные произведения!) Ябыл херувимом, упавшим из-под купола собора, венецианским принцем (хотя насамом деле таковых в Республике не существовало), брошенным врагами в рукипрелестниц, дабы те распалили в нем желание и тем самым сделали его совершеннобеспомощным.

А накал моего желания постепенно рос. Если уж кому-тосуждено до конца дней оставаться просто человеком, то что может быть веселее,чем валяться на турецких подушках с такими нимфами, которых большинство мужчин видяттолько мельком, да и то лишь в волшебном лесу своих мечтаний.

Вино было великолепным, пища – просто чудесной, причем вменю входили изобретенные арабами подслащенные блюда со специями, а в целомкухня была намного экстравагантнее и экзотичнее, чем в доме моего господина.

(Когда я рассказал ему об этом, он нанял четырех новыхшеф-поваров.)

Я, очевидно, спал, когда за мной явился Мастер и как всегдазагадочным образом перенес меня домой, так что я проснулся уже в собственнойпостели.

Не успев открыть глаза, я понял, что, кроме него, мне никтоне нужен. Такое впечатление, что греховные утехи последних нескольких днейтолько воспламенили меня, усилили плотский голод и возбудили желаниепосмотреть, отреагирует ли его восхитительное белое тело на изученные мнойболее тонкие приемы. Когда он наконец пришел ко мне под полог, я набросился нанего, расстегнул на груди рубашку и впился губами в его соски, обнаружив, что,несмотря на свою поразительную белизну и холодность, они чрезвычайно мягкие,нежные и, несомненно, естественным на первый взгляд образом связаны с корнямиего желаний.

Он лежал спокойно и грациозно, позволяя мне играть с ним также, как играли со мной мои наставницы. Когда же он наконец приступил к своимкровавым поцелуям, они полностью затмили все мои воспоминания о человеческихласках, и я лежал в его объятиях такой же беспомощный, как и всегда. Казалось,в эти моменты наш мир не просто становился царством плоти, но и оказывался вовласти чар, не подчиняющихся никаким законам природы.

На исходе второй ночи, ближе к утру, я нашел его в студии,где он рисовал в одиночестве, в то время как ученики спали каждый в своем углу,как неверные апостолы в Гефсиманском саду.

Мои вопросы не заставили бы его прекратить работу. Поэтому явстал у него за спиной, обвил руками и, приподнявшись на цыпочки, прошепталпрямо ему в ухо:

– Расскажи мне, Мастер, ты должен рассказать, как ты получилсвою волшебную кровь?

Я слегка прикусил мочки его ушей и провел руками по еговолосам. Он не отрывался от картины.

– Ты уже родился таким? Неужели мое предположение о том, чтотебя... превратили... всего лишь ужасная ошибка?

– Прекрати, Амадео, – прошептал он, продолжая рисовать.Он увлеченно работал над лицом Аристотеля – бородатого лысеющего старца сосвоей великой картины «Академия».

– Бывает ли, господин, что ты испытываешь одиночество,побуждающее тебя с кем-нибудь поговорить, с кем угодно, – найтисобеседника, друга, принадлежащего к той же, что и ты сам, породе, излитьсердце тому, кто сможет тебя понять?

Он обернулся, пораженный моим вопросом.

– А ты, избалованный ангелочек? – Он понизил голос,чтобы сохранить в нем нотки нежности. – Думаешь, ты сможешь стать такимдругом? Ты наивен! И останешься таковым до конца своих дней. У тебя невинноесердце. Ты отказываешься воспринимать истину, противоречащую глубокой неистовойвере, которая превращает тебя в вечного монашка, в мальчика-служку приалтаре...

Я отпрянул – никогда еще мне не доводилось столь сильнозлиться на своего господина.

– Ну уж нет, я не такой! – заявил я. – Я ужемужчина, хотя и выгляжу как подросток, и тебе это прекрасно известно. Кто,кроме меня, размышляет о том, кто ты такой, об алхимии твоего могущества? Жаль,что я не могу нацедить чашку твоей крови, исследовать ее как врач, определитьее состав и узнать, чем она отличается от той, что течет в моих венах? Да, ятвой ученик, твой верный и преданный ученик, но для этого мне приходится бытьмужчиной. Когда это ты терпел невинность? Когда мы ложимся вместе в постель,это, по-твоему, невинно? Я – мужчина!

Он разразился изумленным хохотом. Мне приятно было видетьего удивление.

– Поведайте мне вашу тайну, сударь, – попросил я,обвивая его руками за шею и опуская голову ему на плечо. – Существовала лимать, такая же белая и сильная, как и вы, родившая вас, как Богородица изсвоего священного чрева?

Он взял меня за руки и слегка отстранил, чтобыпоцеловать, – поцелуй получился такой настойчивый, что я даже испугался.Потом он передвинул губы к моей шее, всасывая кожу, лишая меня сил и заставляявсем сердцем соглашаться стать тем, кем ему будет угодно.

– Да, я создан из луны и звезд, из царственной белизны,составляющей суть как облаков, так и невинности, – сказал он. – Но тысам понимаешь, что не мать родила меня таким. Когда-то я был человеком и старелгод от года. Смотри... – Он обеими руками поднял мое лицо и заставилсмотреть прямо на него. – Видишь, в углах глаз еще виднеются остаткиморщин, избороздивших мое лицо.

– Да их почти не видно, сударь, – прошептал я, стремясьуспокоить Мастера, если его волновало подобное несовершенство. Он блистал всобственном сиянии, в своей глянцевой отшлифованности.

Представь себе ледяную фигуру, такую же совершенную, какГалатея Пигмалиона, брошенную в пламя, обожженную, тающую, но при этом чудомсохраняющую неизменными свои черты... Вот таким и был мой господин, мой Мастер,в те мгновения, когда им овладевали человеческие эмоции. Он сжал мои руки ипоцеловал меня еще раз.