Мельмот - Сара Перри Страница 24

Дом Теи и Карела от силы в десяти минутах ходьбы – по переулкам, через Староместскую площадь, – но Хелен все равно спешит. По вечерам в туристических местах шумно, все вокруг взбудоражены и счастливы, в кафе-мороженом играет поп-музыка и плачет перевозбужденный ребенок. И все равно Хелен уверена, что стук ее каблуков сопровождается каким-то эхом, что с каждым ее шагом делает шаг и ее преследователь и что каждый раз, когда останавливается она, останавливается и он. Навстречу по извилистому переулку, держась за руки, спускаются школьники в оранжевых жилетах под предводительством бдительных учителей, они занимают всю дорогу, и Хелен вынуждена остановиться перед входом в церковь, у подножия полукруглых каменных ступеней. Связь с религией здесь утрачена еще не полностью, но присутствие Бога в этом месте почти не ощущается. Дети вышагивают с торжественным видом, неся еду в пластмассовых коробочках. Через дорогу женщина в шубе пожирает витрину с гранатовыми украшениями пламенным взглядом отвергнутой любовницы. Снова, как обычно, начинает идти снег.

Дожидаясь, пока дети пройдут, сзади напирает нетерпеливая толпа. В мешанине французской, немецкой, корейской, нидерландской речи Хелен, ощутив резкий холодный укол в сердце, отчетливо различает звуки песни. Низкий мягкий голос может принадлежать и мужчине, и женщине, а мелодия оказывается той самой, что по ночам приходит к Хелен во сне, – иногда она даже просыпается от того, что напевает ее, и поспешно замолкает. «Мне снился просторный мраморный зал и свита послушных пажей…» ^[10] Дурацкая, слащавая, тоскливая, эта песня действует на Хелен как удар в спину. Она спотыкается, словно ее толкнули, цепляется за рукав чьего-то пальто – хозяин которого отпихивает ее, чертыхаясь и думая, что пал жертвой карманников, – выпрямляется и осознает, что не в силах посмотреть назад. «Было честью для всех, кто меня окружал…» – слышит она, и в ее расширившихся глазах плещется страх. Школьники приближаются, и теперь они кажутся Хелен врагами, появившимися бог знает откуда специально для того, чтобы прижать ее спиной к ступеням церкви, а здесь так хорошо слышен голос идущего за ней певца («…клятву верности дать госпоже…»). Дети останавливаются, держась за руки, по очереди смотрят на нее, и на их пухлых личиках читается осуждение и отвращение, как будто за подпоясанным пальто и бесцветными волосами Хелен они видят то, что таится у нее внутри. Мальчик с зачесанными назад темными волосами окидывает ее долгим невозмутимым взглядом темных глаз, в них мелькает что-то понимающее, что-то развратное, и он неторопливо, без улыбки, подмигивает. Потом учитель подзывает детей, и они медленно, неохотно отворачиваются, неспешно проходят дальше. «Мне снилось, что сделать своею женой…» – слышит Хелен, и песня звучит ближе, совсем близко, почти у нее над ухом. Темноволосый мальчик оборачивается и снова подмигивает, потом переводит взгляд за ее спину, где должен находиться певец, ухмыляется, демонстрируя острые детские зубки, затем кивает, словно узнал ее, и идет дальше.

На ступеньках церкви валяются листовки с рекламой концерта, чеки, липкие от пирожных бумажные салфетки. Хелен поднимается не глядя, на ощупь, спотыкается и налетает на обитую железом тяжелую дверь. За ней скрываются задернутые от холода бархатные шторы, пахнущие то ли ладаном, то ли кладбищенскими цветами, как если бы церковь все еще служила тем целям, для которых предназначалась. Коварные шторы окружают Хелен со всех сторон; она запутывается в тяжелой материи и руками, и ногами и, споткнувшись еще раз, падает на холодный каменный пол, как смиренный проситель.

Когда ткань наконец выпускает Хелен, она обнаруживает, что попала на концерт. Сидящие на красных бархатных стульях мужчины и женщины в зимних пальто обернулись на стук ее каблуков и видели, как она запуталась в шторах и приземлилась на четвереньки. Теперь они отворачиваются – и из чувства такта, и потому, что перед алтарем появляется певица. На ней нейлоновое платье розового цвета, которое стоит колом и шуршит при ходьбе, а из-под истрепавшегося подола, расшитого жесткими розовыми розетками, выглядывают слои дешевых нижних юбок, посеревших от многократной стирки. Стоя на коленях, Хелен видит, как женщина в розовом с отрепетированным высокомерием кивает ждущему ее знака пианисту и начинает петь. Это тот род пения, который вызывает у Хелен наибольшее отвращение, – нечто вроде положенной на музыку истерики. Певица широко разевает рот и вся трясется. Выглядит непристойно.

Медленно поднявшись на ноги и потирая ушибленное место, Хелен добирается до ближайшего стула. Эта песня – ее наказание. Она так долго избегала любой музыки – выбирала, в какой переулок свернуть, чтобы не столкнуться с уличным музыкантом, выучила, какие кафе не пытают посетителей включенным радио, – что теперь выслушивать это просто невыносимо. Закрывая ладонями уши, чтобы дать себе передышку, Хелен осматривается и видит пятнистую гладь посеребренных зеркал на потолке и на стенах и золоченые трубы органа, напоминающие грудную клетку, которую вскрыли, чтобы добраться до сердца. Над головой певицы обменивается вопросительными взглядами парочка ангелов, каждый из которых держит пустой свиток. Музыка становится еще громче, еще истеричнее – и вдруг, к облегчению Хелен, резко обрывается. Певица с очаровательной улыбкой протягивает руку к пианисту, он отвечает ей таким же жестом, и оба кланяются. Публика нестройно аплодирует. Колено Хелен кровоточит. Она переводит на него взгляд, и тут перед ней появляется затянутая в перчатку рука и женский голос произносит: «Geht es Ihnen gut?», а потом застенчиво: «С вами все в порядке?» Акцент не немецкий и не английский, но и не чешский.

– В порядке, – говорит Хелен. Она прижимает к колену ладонь и без удивления смотрит на оставшееся на руке красное пятно: кровь просочилась сквозь одежду. – Все хорошо.

– У меня кое-что есть. – Рука в перчатке исчезает на мгновение и возвращается, держа упаковку бумажных платочков. – Прижмите покрепче и подержите минутку. Это поможет.

Хелен поднимает голову и видит молодую женщину с мягкими волосами, густой волной спускающимися на воротник. В вырезе туго накрахмаленной и отглаженной белой рубашки блестит золотой крестик на серебряной цепочке. Она улыбается, и, на мой взгляд, улыбка у нее обаятельная – немного нерешительная и очень теплая.

– Понимаю, совсем не хочется, чтобы кто-то видел, как вы падаете.

– Это шторы, – говорит Хелен. Она злится, что попала в такую неловкую ситуацию, и на время забывает о своем страхе перед преследователем. – Я зацепилась ногой и упала.

Она берет платочек и прижимает его к колену. Слушатели поднимаются с мест, рассматривают пол и потолок, обсуждают орган, на котором якобы играл сам Моцарт. Кто-то целует свою миловидную подружку, поправляющую меховой воротник перед запятнанным зеркалом.

– Вам понравилась музыка?

Женщина в белой рубашке кладет обе руки в перчатках на колени и спокойно смотрит на Хелен. Похоже, ее не интересуют ни орган, ни зеркала, ни крылатые ангелы, которых тянут вниз тяжелые золотые перья; вся эта обстановка, видимо, знакома ей слишком хорошо, чтобы обращать на нее внимание.