Жест Евы - Анри Труайя Страница 20

В конце следующей недели он ехал в Фонтенбло с беспокойством. Дом стоял на прежнем месте, под деревьями, с притворным видом непорочной девы, при ближайшем рассмотрении меняющей свое обличье на полную себе противоположность. Эрнест Лебожю догадался об этом с первого же взгляда и, ужаленный приступом ревности, устремился внутрь.

Как в прошлый раз, несмотря на запертую на два оборота ключа дверь и закрытые изнутри ставни, в воздухе витал дух инородного присутствия. На столе грязный стакан, рядом вчерашняя газета. Эрнест Лебожю гневно отметил эти нарочитые следы и принялся мечтать о предстоящей мести. Предупредить полицию? От одной лишь мысли, что здесь придется встречаться с сыщиками, екнуло под сердцем. Он решил действовать сам, и первой идеей было сменить все запоры, а на входе прикрепить табличку: «Вход строго запрещен». Собаки у него не было, а угроза могла подействовать.

Но он плохо знал пришельца. Тот явился вновь, несмотря на предупреждение и новые замки. Тогда Эрнест Лебожю опоясал участок колючей проволокой и через каждые пять шагом расставил, прикрыв их ветками, капканы. В оставшиеся бреши он набросал колючек и бутылочных осколков. Подобное проявление недовольства удивило его самого.

Через неделю он обнаружил в одной из ловушек кролика, а в доме – переполненную окурками пепельницу. Кровь прихлынула к его лицу: он понял, что отныне между ним и незнакомцем объявлена война. Для него начиналось существование, густо приправленное полицейским расследованием. На службе, пренебрегая отчетами, он с маниакальной улыбкой набрасывал эскизы необходимых орудий лова прямо на официальных бланках. Но противная сторона была сильна, и всякий раз он убеждался, экспериментируя на участке с очередным новшеством, что ловушка опять не сработала. Увлекшись состязанием, он превзошел себя в выдумывании устраиваемых козней, на что противник отвечал совершенствованием их обнаружения и обезвреживания. Волчьи ямы, огненная западня, подвесные гильотины, силки, липкая лента, водяные брызгалки – все было опробовано, все было бесполезно.

И хотя поругивал Эрнест Лебожю неуловимого противника за нанесенные потери, он не мог преодолеть определенного к нему уважения. Пытаясь представить себе интервента, он видел кого-то вроде браконьера в камуфляже. Хитрый, словно лис, гибкий, как хорек, легкий, будто птица. И при этом – знаток запоров: ни один перед ним не устоял. Впрочем, это был не грабитель, по-своему он был даже аккуратен. Самое большее, что он себе позволял, – полистать какую-нибудь книжку да поспать на кровати, не разуваясь. По правде говоря, эта умеренность в злодеяниях и была невыносимой. Эрнесту Лебожю казалось, что он предпочел бы откровенное насилие над своим жилищем вместо кажущегося незаметным обладания им, своего рода скрытого сожительства, этакого дележа, что ли. Поскольку между ним и визитером речь шла именно о дележе. Будто согласно прибору, показывающему присутствие человека, один являлся именно в то время, когда другой это место покидал. И в довершение ко всей несправедливости, он сам, являясь истинным владельцем, пользовался пристанищем два дня в неделю, а чужак сибаритствовал здесь оставшиеся пять дней.

Доведенный данным соображением до крайности, Эрнест Лебожю сказался больным, дабы манкировать сидением в министерстве посреди недели. Он прибыл в Пинеле в среду, машину оставил на обочине автострады и пополз к дому на локтях и коленях, как это делали парашютисты в одном из фильмов про войну. В руках он сжимал ружье, заряженное крупной дробью. При появлении первой же подозрительной тени он вскинет его и выстрелит. Кровью его не испугаешь.

Он дополз на животе до самого порога. Все было тихо. Он распрямился, достал связку ключей, открыл все три замка и проник в сумрачное нутро дома, где царствовал запах рыбы. В комнате никого не было, но кто-то совсем недавно готовил на плите мерлана. Противень еще не успел остыть. Приди он на десять минут раньше, и бедолага был бы пойман с поличным.

Эрнест Лебожю уехал, но в следующую среду сообщил своему шефу, что должен отправиться в Орлеан по неотложным семейным делам. Это был уже повторный обман администрации, но страх разоблачения представлялся пустяком в сравнении с нетерпением возобновить борьбу.

Инстинкт охотника бросил его на дорогу к Фонтенбло. И вновь он вернулся с пустыми руками, предположив, что незнакомец был предупрежден о его приезде телепатически. Отчаявшись, Эрнест Лебожю зачастил с ложными извинениями, отлучаясь из министерства после обеда через день, чтобы съездить в Пинеле. Все напрасно. Он приезжал то слишком поздно, то чересчур рано.

Зажав ружье меж колен, он часами торчал в засаде, устроенной в яме, и возвращался в Париж продрогший, измученный, с глазами убийцы. По ночам ему снились кошмары, он просыпался весь в поту, уверенный, что его двойник устраивался повсюду, откуда сам он только что исчезал. Может, этот загадочный паразит в его отсутствие жил и в парижской квартире. Не исключено, что иногда наглец занимает его место в кабинете.

Подобные рассуждения довели его до полной потери всяческого интереса к повседневным служебным нуждам, а затем – и к пренебрежению министерскими обязанностями. При этом, как это часто случается в огромных механизмах, винтик, выскочив, блокирует работу в целом. Под угрозой оказался весь тонкий процесс воспроизводства населения. Директор вызвал руководителя департамента и по-отечески допытал его. Тот, гордая душа, долго сопротивлялся попыткам вырвать у него признание, но в конце концов секрет сорвался-таки с его уст. Директор посоветовал:

– Неопределенность вас убьет, с этим нужно кончать. Предупредите полицию.

На такое решение, долго откладываемое, Эрнест Лебожю пошел как на крайнюю меру, да и то лишь уверенный, что полиция окажется столь же беспомощной, как и он сам.

Однако всего через восемь дней после подачи им официальной жалобы его уведомили, что виновный находится под стражей. Едва не сойдя с ума от радости, он бросился в жандармерию. Ему показали неприметного типа с бледным и худым лицом, блеклыми голубоватыми глазами, с улыбкой идиота. Оказалось, ночевать в пустующих чужих домах было его привычным занятием. В молодости он был неплохим слесарем. Он не воровал. Он питался и спал в выбранном месте, вот и все. Звали его Жером Клуэ. Он повторял сквозь слезы:

– Я не сделал ничего плохого… Я не сделал ничего плохого…

Эрнеста Лебожю разочаровал жалкий вид противника, доставившего ему столько хлопот, но престиж был все же утрачен, хоть и по капле. Правда, мелкие эти ущемления гордости перед уверенностью в том, что отныне никто не посягнет на его уединение, долго не продержались.

В следующую субботу он с радостным спокойствием заперся в своем бункере и очень скоро перестал опасаться за вновь обретенный незыблемый мирок. Он демонтировал ловушки, которые когда-то сам же и расставил, повесил ружье у входа и научился спать с открытыми окнами. Однажды, собираясь уезжать из Парижа, он спросил себя: а что он будет делать в Пинеле? Сидя на переднем сиденье своего автомобиля, он припомнил впустую потраченное время на дорогу туда и обратно, и на него навалилась огромная усталость. Главная привлекательность дома исчезла вместе с надобностью защищать его от набегов Жерома Клуэ. Неужто утрата одного из врагов значит больше потери одного из друзей?