Мельмот - Сара Перри Страница 20

– Вообще-то я всегда думала, что вы меня ненавидите, – спокойно отзывается Хелен.

Альбина Горакова поражена.

– Да я отродясь никого не ненавидела! Даже когда имела полное право! Ненавидела, ха-ха! Я тебе вообще-то пирожные пеку. Разве нет? Вот дура!

Не то чтобы это прозвучало абсолютно убедительно, но глаза Альбины подозрительно блестят, и взгляд Хелен тоже несколько смягчается. Сопротивляться бесполезно, думает она. Хуже того, это было бы еще и невежливо.

– Ладно, – соглашается она. – Только Карела не будет. Он уехал.

– Уехал, говоришь? Это Мельмотка его увела, попомни мое слово. Будет водить его за собой, пока он не сотрет ноги в кровь и не превратится в тень, и показывать ему, какой ад мы сотворили.

Она слегка выпрямляется, и заметно, что для этого ей требуется немалое мужество. Хелен впервые приходит в голову, что, наверное, каждое движение истершихся суставов и опухших ног причиняет ей боль.

– Так-то вот, – заканчивает старуха. – Это ее удел. Смотреть на ад, который мы сотворили, и странствовать по нему.

Она машет рукой и, шаркая, уходит по коридору в свое маленькое темное царство салфеточек, куколок и свечек, оплывших до сальных огрызков. Наступает тишина, а потом включаются телевизор и радио одновременно.

Весь этот разговор кажется Хелен таким смешным и дурацким, что она валится обратно на матрас – перед глазами у нее оказывается свисающая с потолка голая лампочка – и хохочет.

– Хорошо, – говорит она. – Твоя взяла, Альбина Горакова. Ужин так ужин.

От сэра Давида Эллерби его супруге Елизавете

29 сентября 1637 г.

Ныне Михайлов день, и во всех приходских церквях уже сделаны приготовления к празднику Михаила Архангела и небесного воинства; я же, кончив свои труды и отдохнув после обеда, хочу рассказать тебе правдивую историю, приключившуюся с твоим мужем, в чьих искренности и чистосердечии, я надеюсь, ты не изволишь усомниться, ежели до конца прочтешь сие письмо.

На пути моем через Лавенгам привязал я свою лошадь, чтобы она могла напиться из деревянного желоба, и вдруг неожиданно увидел лежавшую на сене бедную женщину. По-видимому, некто, проезжая мимо, сжалился над несчастным созданием и подостлал ей в изголовье шерсть, дабы не лежала она на мокрой от дождя земле. А как я продал большую долю моих товаров, уповая, что тем удовлетворю заимодавцев, и расстался с нашим слугою Эзрой, коий пожелал остаться в Эссексе и похлопотать о своей семье, то был я тогда один. Таким образом, узрев женщину, волен я был удовольствовать свое любопытство и в то же время исполнить долг христианина, призывающий являть всем детям Божиим милосердие, каковому нас учит притча о добром самаритянине.

Не увидя поблизости иных людей, у кого я мог бы испросить совета, я склонился над женщиною, бывшею уже в летах. Платье ее было сшито из грубой холстины и многажды чинено; она была боса, а стопы ног ее грубы и грязны, из чего рассудил я, что они являют собою свидетельство многих месяцев скитаний в здешних краях во власти переменчивой погоды. Глаза женщины были закрыты, отчего мне померещилось, будто бы она уже предстала очам Того, пред Кем всем нам предстоит держать ответ; однако ж я мог наблюдать ток крови в ее жилах, проступающих под бледною кожей. Признаюсь, я желал бы видеть тебя подле себя, чтобы язык мой подчинился твоей воле, ибо опасаюсь, что в попытках своих понять, не могу ли я чем-нибудь помочь ей, говорил я слишком безыскусно. При звуках моего голоса глаза ее открылись. Были оные весьма ярки и велики и на морщинистом лице ее напоминали луну, глядящую сквозь ветви. Она заговорила со мною, однако голос ее звучал едва ли громче шепота. Я принужден был наклониться ближе и почувствовал не дурной запах болезни, но аромат гиацинта или даже жасмина. Я попросил ее повторить сказанное. «Видели ли вы ее? – молвила она и, накрыв мою ладонь своею, стиснула ее и повторила: – Видели ли вы ее?»

Сколь бы мало ни понимал я женский пол, мне почудились в голосе ее ужас и вместе с тем нежность, хоть никогда прежде я не думал, чтоб сии два чувства могли соединяться. Я оборотился и не увидал никого, кроме моей собственной лошади да еще двоих людей, бранившихся из-за кипы шерсти, каковую один хотел купить у второго, уплатив ему за каждый ярд цену на шиллинг меньше рыночной. «Здесь нет никакой особы женского пола», – молвил я, и тотчас несчастная закрыла глаза и зарыдала так, что едва ли не вся с головы до ног промокла от слез, струившихся из глаз ее бесперерывно. Тут заметил я на ее правой руке, сжимавшей мою перчатку, выпуклый рубец в виде креста. «Значит, я одна, – шептала она, – совсем одна»; я отвечал ей: «Вовсе нет». Памятуя о том, что, утешая детей Божиих, мы даруем утешение и Его Единородному Сыну, я спросил, не голодна ли она и не хочет ли пить. Она не отвечала, и я увидел, что губы ее окрасились в тот синеватый цвет, что возвещает о близости смерти. Пусть грешны творения Божии, но когда постелью им служит сноп сена, а питьем – лишь капли дождя, столь жалкая смерть противна Его воле и природе человеческой. Я осмотрелся по сторонам и приметил свет в окошке постоялого двора, на каковом и живу поныне, а как товары наши я продал с немалою выгодою, то и почел уместным разделить с сим несчастным созданием выпавшую нам удачу. Я положил перенести ее на постоялый двор и должным образом уплатить хозяину, дабы он позаботился о бедной женщине так, как все мы хотели бы, чтобы в крайней нужде позаботились и о нас.

Я нес ее на руках; но как она была даже легче нашей малютки Джессами, то сие не стоило мне больших усилий, и мне показалось, что веса в ней не больше, чем в косточках съеденной мною курицы, завернутых в платок. Хозяин постоялого двора оказался из тех людей, кого можно увещевать скорее монетою, нежели взываниями к их совести; поначалу объявил он мне, что у него не найдется места для столь жалкого создания, однако же, получив небольшую плату, он скоро отыскал комнату, хоть и скромную, но опрятную, где я наконец уложил женщину на соломенный тюфяк и предоставил ее заботам служанки, девушки поистине добросердечной; я видел, как та захлопотала вокруг бедняжки, согревая ее ноги у огня и приподнимая ей голову, чтобы напоить ее молоком. Будучи весьма уставшим, я оставил их обеих, но поначалу посоветовал отыскать священника, с тем чтобы несчастная уверилась в уготованном ей спасении по восшествии в Царствие Небесное. Я проспал несколько времени, однако не почувствовал себя отдохнувшим, мысли мои постоянно возвращались к словам старой женщины: «Вы видели ее?»; и во сне мне чудилось, что я и вправду видел ее, хоть и не мог догадаться, кто она такая и почему я содрогаюсь всем телом при мысли о том, что она рядом.

Вскоре, когда ночь уже была на исходе, а день еще не наступил, меня разбудил стук в дверь; открыв оную, я обнаружил на пороге хозяина и служанку, его дочку, со свечою в руке. Они обратились ко мне с просьбою похлопотать о женщине: та отказалась принять священника, но заклинала их позвать меня. Признаюсь, я был недоволен сим нарушением моего покоя, но тебе хорошо известно, как велико мое любопытство, и я подумал, что чрез то получу возможность услышать историю бедняжки и узнать о ее злоключениях. С тем я оделся и поспешил в ее комнату, где и обнаружил старую женщину, облаченную в чистое платье и опирающуюся на подушки; глаза ее показались мне еще ярче в пламени свечей, каковые по велению хозяина поставили подле ее постели. Она тепло приветствовала меня и, спросив мое имя, благословила его. Сама же она звалась Алисой Бенет, и со дня ее появления на свет в Эссексе, в деревушке под названием Брентвуд, что в пятидесяти милях отсюда, минула уж сотня лет. Она поведала, что жить ей осталось один день, но она не сможет отойти в мир иной, пока не исповедуется предо мною в страшном грехе. Я спросил, в чем же состоит ее грех, и она, молвив: «В том, что я отказалась взойти на костер», зарыдала и попросила хозяйскую дочку развести огонь, ибо она замерзла, и тотчас же выйти вон, с тем чтобы я выслушал исповедь, предназначенную лишь для моих ушей.