Окно в доме напротив - Кирилл Берендеев Страница 2

В последнее воскресенье октября шестнадцатого года в гавань города Бар вошел потрепанный годами трехмачтовый барк. Паруса посерели от колких морозов и проливных дождей, небрежно залатанные, они шумно трепыхались на ветру. Им вторил поскрипывавший рангоут, жаловавшийся на судьбу, заставлявшую столько лет бродить по просторам всех пяти океанов – судно было китобоем и носило имя «Хоуп», никак не вязавшееся, или уж очень схожее, как посмотреть, с жалким внешним видом. Барк медленно подходил к пирсу, проплывая меж тяжелых портальных кранов, несмело выискивая место для краткой остановки.

Первым его увидел Иштван Галь; он давно проснулся и теперь стоял у окна, напитываясь морем. Паренек, до появления в Баре ни разу не видевший водных просторов, теперь вбирал каждое мгновение, проведенное в их созерцании, будто пытаясь не то породниться, не то разделить тринадцатилетнее одиночество – Иштван, едва родившись, стал сиротой.

– Парусник… – прошептал он будто в забытьи. – Настоящий парусник.

Барак медленно просыпался, мальчики задвигались, поднимали головы, потягивались и вставали. Первым к окну подошел Горан.

– Парни, ей же ей, парусник. Да еще какой! – крикнул он, немедля прогнав сон у всех. – Кровь из носу, если не китобой. Ивица, ты у нас дока, ну-ка, глянь!

Иштвана немедля отпихнули, всем хотелось поглядеть на судно, впрочем, для Иштвана чудо кончилось, он отошел и сел на кровать. Туман просыпался на улицы мелкой взвесью. Тучи наглухо закрыли небо, оставив воспоминания о солнце, тепле и лете. Не этом, – давнем, одиннадцатого еще года. Последнего предвоенного, растаявшего где-то далеко в прошлом, а в нынешнем одна война, сменяя другую, продолжается без перерыва уже четыре года и будет длиться еще невесть сколько. Кажется, можно приспособиться и к ней. Особенно тем, чей век очень короток и тем, чья злость, отчаяние, зависть, попеременно перекипев, оставили в юной душе то незнакомое опустошение, что не всякому взрослому доведется пережить.

Барк немедля оцепили. Офицер восьмого класса вместе с десятком солдат в трепаных синих мундирах взошел на борт, так и не дождавшись схода командира судна. Пробыв там от силы десяток минут, видимо, досмотр заключался в пополнении кошелька обыскивающего, майор вернулся на берег и стал отдавать распоряжения то подчиненным, то замершим неподалеку жителям. Но больше всего за судном следил десяток пар глаз, сменяя друг друга у маленького слухового оконца. Даже учитель Крстич, пришедший к ученикам, сам не мог оторвать взгляда от парусов. Покуда дверь склада, некогда переоборудованного под ночлежку, где прибывшие ожидали решения военных властей, не отворилась, и двое солдат не рявкнули что-то про приказ. В этот миг показалось: их, так и не нашедших в Баре подходящего пристанища, повезут обратно. Ведь в районе всего Скадарского озера вот уже две недели как проходила операция по поиску инсургентов. А господина учителя власти держали на заметке, – его брат, партизанивший в горах, давно стал занозой у оккупационных правителей. Крстича неоднократно вызывали на допросы, иногда затягивавшиеся до утра, но всякий раз отпускали. А в начале сентября, когда в приюте должны были начаться занятия, власти приказали оставить помещения под лазарет и отправляться сперва в один склад, затем другой, после вообще в Вирпазар, а когда выяснилось, что и этот город переполнен беженцами, дезертирами и саботажниками, уже в Бар. Как раз перед отъездом господин учитель попросил разрешения приюту покинуть страну через миссию Международного комитета Красного креста.

Поначалу имелась в виду Швейцария. Но Женева не дала добро, видимо, всех, кого могла или хотела принять, уже вместила в свои невеликие границы. Речь зашла о Североамериканских соединенных штатах, по слухам, охотно принимавших всех, кто захочет сменить разоренную войной родину на тихую, изолированную от всего мира гавань благополучия. Учитель Крстич, рассказывая об Америке, неоднократно поминал президента Вильсона, старавшегося положить конец страданиям простого народа – а хотя бы и бегством, как поначалу назвали свой грядущий переезд ученики.

Военком согласился. Американец прибыл на три дня позже, теперь ему надлежит быстрее освободить место для прибывающих мониторов и канонерок. Пусть проваливает в Нантакет, раз уж ни у Североамериканских штатов, ни у «Красного креста» не нашлось посудины поприличней. Солдаты смеялись собственным шуткам и приказывали шевелиться – барк получил разрешение пробыть в порте всего восемь часов.

Подростки спешно одевались и скучивались у входа. Их должно быть не менее семидесяти, но оккупационные власти предпочли отправить только старший класс, самых беспокойных. Приют расформировали, оставив во главе группы Крстича; младшие классы перевезли в Цетине.

Господин учитель задержался проверить, не забыли ли чего, но что можно забыть, если всех пожитков – заплечный мешок? Он оглядел склад и едва не наткнулся на Ивицу; подросток растерянно глядел на господина учителя, сжимая в руках котомку. Крстич смешался, Ивица с самого появления прилепился к наставнику, видя в нем куда больше, нежели просто воспитателя. Он-то в приюте не с малых лет, как большинство сверстников, а всего ничего. Ни к чему не привык, да и друзей не завел. Отца и старшего брата убили еще во время войны за независимость, мать умерла; его, девятилетнего, взяла на попечение двоюродная тетка, но после первых поражений королевской армии предпочла уехать, оставив Ивицу одного.

Так он и попал в подгорицкий приют, где, наряду с преподаванием, проводились и общественно-полезные работы, ведь до четырнадцатилетия ребенок принадлежал государству, а затем его вбрасывали в мир. В том приюте полагались на столярное дело, памятуя о самом знаменитом плотнике. Ивица в занятии не преуспел, зато стараниями господина Крстича влюбился в чтение, свободное время проводя в скудной библиотеке: этим став объектом насмешек среди товарищей. Вот и сейчас, когда все прочие поспешили к пирсу, он остался дожидаться учителя, в минуты тревоги боясь отойти от него дальше, чем на шаг.