Клад под могильной плитой - Леонид Влодавец Страница 18

А как же тогда дикие кошки, которые живут у них во дворе? Съедают по нескольку воробьев в день — и ничего, воробьи не переводятся. На это папа сказал, будто природа предусматривает такие «чистки» слабых экземпляров, этим-де экологическое равновесие поддерживается. Но если кошек разведется слишком много и им еще мальчишки с рогатками и духовушками помогут — то воробьи исчезнут. Зато разведется много всяких мух, комаров, жучков, от которых будут деревья заболевать, давать меньше кислорода, и людям тоже плохо придется.

Так что ждать даже слабенькую духовушку — дело бесполезное. Сон так сном и остался, хотя поначалу воспринимался как стопроцентная явь.

Тот сон, который приснился Сережке в палатке, был не похож на прежние уже потому, что он запомнил его от начала и до конца.

Сначала Сережка увидел себя в лесу, поблизости от того места, где нашел последние три монеты. То есть недалеко от начала перешейка, соединяющего полуостров с «материком». Светло, тепло, солнце светило ярко, и видно все вокруг замечательно. Вот она и ямка от елки, которую он утащил на берег. Самой елки, правда, не было, но на земле от нее остался темный след-отпечаток. Вроде бы обычная такая длинная продолговатая вмятина на присыпанной хвоей почве, продавленная стволом упавшего дерева. Но что-то все же привлекло внимание Сережки именно к этой вмятине. И не зря!

Она вдруг начала светиться. Сначала слабо. А потом все сильней и сильней. А дневной свет, наоборот, стал быстро меркнуть, не так, как бывает обычно, когда вечереет, а примерно с такой же скоростью, как в театре или кинозале. И через минуту наступила настоящая ночь. И в этой ночной тьме единственным источником света стала зеленовато-желтая полоса — след от елки. Эта полоса не только светилась все ярче и ярче, но и постепенно удлинялась, вытягиваясь в ту сторону, куда прежде была направлена вершина елки. И Сережка как-то сразу понял, что полоса света тянется в ту сторону, где раньше лежала его вторая елка. Чуть позже он заметил, что справа, где-то далеко в темноте, светится еще одна полоса, которая начиналась там, где лежала ель, под которой Сережка нашел самую первую монету.

А потом все три светящиеся полосы соединились, образовав правильный треугольник, который испускал уже не зеленовато-желтое, а оранжево-красное свечение, словно на месте отпечатков от елок возникли канавки, заполненные расплавленным металлом. Но никакого жара от них не исходило, по крайней мере, Сережка его не чувствовал, хотя стоял совсем рядом с голыми коленками.

Этого жара не ощутилось и тогда, когда оранжево-красное свечение превратилось в оранжево-белое, и даже тогда, когда треугольник засиял ослепительным голубовато-белым светом, будто вспышка электросварки. Но зато в этот самый момент и из того угла треугольника, где находился Сережка, и из двух других углов вверх и наискось вы+++++++++++++++++сверкнули длинные голубовато-белые лучи, сиявшие столь же ярко, как и полосы, горевшие на земле. Эти лучи пересеклись в одной точке, прямо над центром треугольника. Получилась ярко сверкающая треугольная пирамида. И из ее вершины, то есть из точки, где пересеклись наклонные лучи, со скоростью молнии вылетел отвесный ослепительно белый луч, который с огромной силой ударил в землю. Правда, никакого грохота Сережка не услышал, но ноги ощутили сотрясение почвы.

Тут светящаяся пирамида погасла, зато в середине леса, там, куда ударил белый вертикальный луч, возникло новое свечение, поначалу имевшее багрово-красный оттенок. И тут же Сережка почувствовал, что его словно тянет туда, к середине бывшего треугольника, где появилось это самое свечение. Ему было очень страшно, он не хотел идти, но ничего поделать не мог — ноги ему не подчинялись, шагали и шагали вперед, никуда не сворачивая, хотя Сережка с радостью помчался бы бегом совсем в другую сторону.

Кусты, деревья, пни и всякие там неровности почвы Сережка, конечно, замечал, но только глазами. И если на пути у него оказывалась толстенная сосна или разлапистая ель, он не обходил ее, а шел прямо — и непонятно каким образом это самое препятствие оказывалось позади. А свечение, к которому он двигался, становилось все ярче и ярче, из багрово-красного оно стало алым, потом оранжево-алым, и наконец, когда Сережка подошел совсем близко, — оранжево-желтым.

Там, где оказался Сережка, находилась небольшая идеально круглая полянка, которая никак не могла образоваться сама собой, по воле природы. Кроме того, на этой полянке не росло ни одного кустика, не было ни травы, ни мха, ни даже хвои или сухих листьев, осыпавшихся с деревьев. Так вот, эта площадка была покрыта каким-то гладким, блестящим, совершенно черным материалом, больше всего походившим на шлифованный мрамор. Однако это не был ни мрамор, ни асфальт, ни пластик, ни что другое, известное Сережке.

Свечение исходило из круглой дыры, находившейся в центре площадки. Это был целый колодец или воронка, диаметром больше метра, откуда перевернутым конусом вверх лился оранжево-желтый свет, а также слышался тяжелый, низкий гул, будто там, на дне воронки или колодца, находился целый вулкан. Но никакого дыма или огненных брызг из воронки не вылетало. Только свет становился все ярче и ярче, приближаясь к ослепительному оранжево-белому оттенку.

Ощущение страха и жути перед всеми этими чудесами все усиливалось. Ноги, которыми Сережка по-прежнему не мог управлять, все тащили его вперед, через площадку. И, похоже, прямо в воронку. Сережка попытался хотя бы упасть, чтоб остановиться, но какая-то неведомая сила продолжала тянуть его к воронке. Он попытался закричать, позвать на помощь, но рот не открывался, а язык намертво присох к небу. И даже когда Сережка в ужасе попытался закрыть глаза — веки не двинулись с места. Еще шаг, еще, еще один — и Рябцев оказался на самом краю воронки. Теперь он убедился, что это была именно воронка, а не колодец — конусообразная, глубоко уходящая под землю. Правда, рассмотреть, что там в глубине творится, Сережка не мог — поток света (совершенно холодного, как ни странно!) бил ему прямо в глаза. Кроме того, ноги сделали еще один шаг — в середину воронки.

Ощущение было примерно то же, когда он засыпал в палатке, — падение в бездонную пропасть. Но длилось оно лишь несколько секунд: невидимая и безмолвная пустота, хотя глаза вроде бы оставались открытыми, а уши ему никто не затыкал.

А потом Рябцев увидел, что находится в совершенно незнакомом куполообразном помещении, без окон и дверей, со сводчатыми потолками, плавно переходящими в стены. Все это странное помещение, украшенное неописуемой красоты узорами из золота, серебра, драгоценных камней и самоцветов, освещалось светильниками в форме многочисленных позолоченных человеческих ладоней, высовывающихся из стен, потолка и даже из пола, покрытого точно таким же материалом, как и площадка в лесу. Светильники эти излучали все тот же яркий оранжево-белый свет. Но откуда этот свет брался? Никаких ламп, ни обычных с вольфрамовыми нитями, ни газоразрядных Сережка не увидел. И уж тем более это были не тусклые, коптящие факелы — никакого пламени вообще видно не было.

А сам он находился точно посредине помещения и стоял на чем-то вроде невысокого шестиугольного стола, похожего на те, что стоят во дворцах восточных владык — такие он запомнил в фильме про Аладдина. Ноги Сережку по-прежнему не слушались. Только если раньше они сами шагали вопреки его желанию, то теперь, несмотря на все Сережкино желание спрыгнуть с этого стола и попытаться убежать, — не двигались. Даже подниматься и сгибаться не могли, будто их приклеили к этому столу да еще и гипсом облепили. И руки не шевелились, и глаза не закрывались, а рот, наоборот, как запечатало. Шея, правда, немного ворочалась, но только плохо. Он мог чуть поднять голову, чуть опустить, вправо-влево поглядеть тоже мог. Но вот, чтоб заглянуть, что за спиной находится — это ни-ни.