Страх и его слуга - Мирьяна Новакович Страница 16

— Вчера на балу я совершенно случайно услышал кое-что, сказанное вами вашей компаньонке.

— Да?

— Вы сказали, что любовь — причина всех страданий.

— Да, это так, — ответила она и улыбнулась какой-то болезненной улыбкой. Должен заметить, что я не ждал от нее столь быстрого признания, притом безо всякого сопротивления.

— Видимо, причина вашего сегодняшнего дурного настроения это… любовь? — тут я сделал паузу, настолько продолжительную, сколько требовалось, чтобы мои извинения показались искренними. — Я позволил себе быть слишком откровенным с вами, прошу меня извинить.

— Но я, знаете ли, ошиблась. Любовь не причина каких-либо страданий. Более того, любовь это единственная на свете вещь, которая не вызывает никаких страданий.

— Я бы так не сказал, ваше высочество.

— О, это именно так. Мы просто ошибаемся, когда считаем, что страдаем из-за любви. На самом деле мы страдаем из-за того, что любовь недостаточно сильна, чтобы победить зло, из-за которого мы страдаем.

— Как вы прекрасно сформулировали.

— Не льстите мне.

Эти слова убедили меня в том, что моя тактика оказалась успешной. Она желала откровенного разговора со мной, и я был на правильном пути, ведущем к сближению.

— Позвольте спросить вас, а что это за зло, которое вас мучает и перед которым любовь бессильна?

— Неужели вы думаете, граф, что я вам все расскажу только потому, что вы продемонстрировали способность беседовать без экивоков?

Я молчал. В целом, моя первая встреча с герцогиней продвигалась успешно, в то время пока мы с ней продвигались к какому-то сараю. Я его сначала даже не заметил, он был неказистым и выглядел заброшенным. Однако чем ближе мы к нему подходили, тем быстрее становились шаги герцогини. Я вдруг почувствовал, что мое присутствие ей мешает, и именно поэтому я решил не прощаться с ней, а остаться. Когда мы подошли к сараю совсем близко, Мария Августа встала между мной и дверью, повернулась ко мне и спросила:

— Вы любите голубей?

— Не знаю, — солгал я. Голубей я ненавидел, и не только потому, что этим жалким церковным созданиям навязали роль Святого Духа. Я ненавижу их, как и всех остальных птиц, за то, что они могут летать.

— Я их очень люблю.

Из сарая доносился шелест крыльев и воркование. А позиция, занятая герцогиней перед дверью, говорила о том, что она не желает, чтобы я вошел внутрь.

— Не будете ли вы столь любезны подождать меня здесь? — спросила она.

— Разумеется, ваше высочество.

Она вошла в сарай, а я задумался. Что такое она может делать в голубятне, о чем мне не должно быть известно? Вряд ли она стала бы встречаться в таком месте с каким-нибудь любовником. И по всей вероятности она не ест голубей в сыром виде. Но как бы то ни было, она очень скоро вышла, держа в руках голубя. Клюв голубя был слегка загнут вверх, должно быть, какой-то врожденный дефект. Она, совершенно не обращая на меня внимания, сделала несколько шагов в сторону крепостной стены и подбросила голубя очень высоко вверх. Птица сначала принялась летать небольшими кругами, поднимаясь все выше и выше, круги делались все шире, а потом, уже почти исчезнув из поля моего зрения, взяла курс на юг. Герцогиня внимательно следила за голубем, и только когда он стал уже невидим, подошла ко мне и, широко улыбнувшись, непринужденно, словно и не сделала ничего странного, спросила:

— Вы знаете, что сегодня маскарад?

Я и забыл. Наверное, потому, что не люблю маскарады. Именно на маскараде труднее всего заполучить чью-то душу.

— Придумайте, какой костюм и маска вам нужны, и пошлите слугу к графу Шметау. Он отвечает за маскарады. Не волнуйтесь, вам успеют сшить костюм, наши портные работают очень быстро, а у всех остальных гостей есть свои, так что сегодня после обеда времени хватит.

— Не беспокойтесь, ваше высочество, я буду одет так, что меня все узнают.

Мария Августа рассмеялась, и я решил воспользоваться моментом, потому что, если вам удалось кого-нибудь рассмешить, это равносильно тому, что вы на эти мгновения купили его душу. Я спросил:

— А как оденетесь вы?

5.

Она не ответила. Мы расстались, и я поспешил в свои покои, чтобы выспаться перед тем, как начну готовиться к маскараду.

Когда я несколько часов спустя проснулся и посмотрел в окно, то увидел, что набежали черные тучи и поднялся сильный ветер. Приближалась гроза. Я позвал Новака и коротко изложил ему свой план:

— Завтра вечером Радецки отправится ночевать на водяную мельницу в Дединаберге, где, как говорят, иногда появляются вампиры. И в эту ночь они там обязательно должны появиться, ты меня понял? Хочу, чтобы они как следует напугали Радецкого, чтобы он действительно поверил в их существование. Один из них, по возможности самый страшный, должен будет представиться ему как Сава Саванович.

— Сава Саванович?

— Ты о нем слышал?

— Да. И он на самом деле вампир.

— Теперь я уже не знаю, что под этим подразумевается. Разве та парочка воров не объяснила нам, что вампиров нет?

— Хозяин, они нам просто рассказали, что в одном конкретном случае речь шла не о вампирах, но это не означает, что вампиры не существуют.

— От тебя несет перегаром, и ты мелешь чушь.

— Ваша главная беда, хозяин, в том, что вы верите только в то, что вам подходит. А кроме того, я не понимаю, почему вас так интересуют вампиры. Совершенно ясно, что вы их боитесь, но точно так же ясно, что в Сербию вы приехали из-за них.

— Вампиров я не боюсь, и в Сербию я приехал не из-за них, и они не существуют.

— Как скажете, хозяин.

— Я хочу, чтобы ты пошел и заплатил каким-нибудь диким сербам — (как будто они бывают не дикими!) — за то, чтобы они до смерти перепугали Радецкого. А денег на это я тебе не дам, потому что ты и так обнаглел, так что придется тебе это дело уладить за свой счет. Поменьше трать на ракию, побольше на дело.

Когда эта скотина потащилась в сербскую часть города, я привел себя в порядок и отправился к графу Шметау.

Меня провели прямо в его кабинет. Он сидел за письменным столом и что-то чертил, судя по тому, что пользовался линейкой. Стол был завален горой чертежей, некоторые валялись рядом на полу. Он оторвал взгляд от бумаг и, прищурившись, посмотрел на меня. Он, несомненно, был близорук. Правда, молод, не старше тридцати лет, при этом носил седой парик. Молодым всегда хочется быть старыми, а старые стараются произвести впечатление молодых, и все вечно недовольны своим истинным возрастом. Вот только есть в жизни одна черта, которую стоит перейти — и все начинает выглядеть наоборот, словно отражение в зеркале. Тогда люди имеют обыкновение жаловаться на то, к чему страстно стремились, и страстно стремиться к тому, на что раньше жаловались. Например, сначала их тянет к женщинам, а потом вдруг только и жалуются на них, или сначала сетуют по поводу сребролюбия других людей, а потом сами становятся сребролюбцами. Редкие экземпляры переходят эту черту двадцатилетними, те, кто хорошо держится, — лет в тридцать, а глупцы — в поздней старости. Переход за эту черту лицемеры называют зрелостью, так же называю это и я. Шметау еще до двадцати лет презрел все, и теперь ему оставалось лишь страстно всего желать. Кое-чего Шметау не знал, но это знал я, а именно, что любая добродетельность оставляет неизгладимый след в душе и разуме, даже если вскоре была утрачена.