Тропами ада - Людвиг Павельчик Страница 15

– Чего ты-то заныл? Дадите вы мне спокойной жизни наконец? Куда ни повернись, одни взгляды косые да советы непотребные! Может, объяснишь мне, коль разумный такой, чего полдеревни от меня шарахается? Не урод вроде, не прокаженный, и слог мой к людям уважительный. Или ко всем чужакам неприязнь у вашего народа?

– Не неприязнь тут, парень… Тут другое… Народ добросердечный и гостеприимный у нас, всегда рад будет, если кто внимание уделит нашему захолустью. В старые времена даже солдаты чужие на стол и кров могли рассчитывать, ибо душа человеческая превыше всех распрей. Да только… Душу-то свою ты на заклание ведешь, на беду себя обрек и нас туда же тянешь. Всем горе будет через это…

– Да через что же, черт тебя дери?!- вскипел я. -Что здесь происходит, в конце концов? Как вас-то мои дела касаются?

То, что кабачник перешел на более простую форму общения, мне даже импонировало, но выслушивать от взрослого, кажущегося разумным человека те же причитания, что от истеричных баб, было выше моих сил. Преданья-преданьями, а толика трезвого мышления должна все-таки оставаться в любой ситуации.

– Не тот постоялый двор избрал ты себе, парень. Черно там все, проклято. Давно заброшена усадьба, и подступаться к ней никто не решался до тебя. Даже вороны над ней не летают и гнезд в тех деревьях не найдешь. А ты утверждаешь – хозяйка у тебя есть…Последняя владелица того дома уж много лет назад как сгинула и, верь уж мне, нехорошо сгинула… Пугаешь народ, муть со дна стакана поднимаешь. Боятся люди – разбудишь ты зло вековое…

– Так уж никто и не решался? А колодец-то во дворе почти новый! Или хозяйка собственноручно выкопала?

– То другое…- владелец бара нетерпеливо отмахнулся. – Лет двенадцать тому назад бригада из города приезжала, не в курсе они были… Кто-то нанял, видать. Да вот кто только, ни нам ни им неведомо было. Выкопали за день да убрались восвояси. А мы остались.

Он перегнулся через стол и положил свою ладонь мне на плечо.

– Уходи оттуда, не будет там добра, истинно тебе говорю. Стоит ли рисковать бесцельно?

С меня было довольно.Я сбросил его руку с плеча, поднялся и молча вышел из бара. Хозяин не обернулся и не окликнул меня. Он сказал, что хотел сказать, и я слышал его.

Дождь не прекратился. Мелкая водяная пыль летела в лицо и за шиворот, к тому же ветер был встречным, что добавило неудобств. Я решил идти пешком – еще одну нотацию, на сей раз от таксиста, мне было не вынести. Отойдя пару сотен метров, я хватился зонта, который по рассеянности своей оставил в баре, но возвращаться не стал. В голове была полная сумятица, несмотря на то, что пары пива, подгоняемые душевной нестабильностью, почти выветрились, а может быть, именно по этому. Началось похмелье, и тяжесть в голове не добавляла радости от проведенного вечера. Я мечтал побыстрей добраться до дома, умыться и лечь в постель, отложив все размышления на завтра. Слишком много несуразностей мне пришлось выслушать и анализировать их с больной головой я не хотел и не мог.

Чувствуя полнейшую разбитость, я с трудом добрался до кровати, предвкушая несколько часов вожделенного отдыха. Я уже начал проваливаться в приятное беспамятство, как вдруг нащупал что-то под подушкой. Ошарашенно сев на кровати, я воззрился на добытый мною предмет. В моей руке было длинное гусиное перо. Перо феи из моего вчерашнего сна.

Заснуть я смог лишь с наступлением рассвета, такого же серого и дождливого, как и предыдущий. Казалось, погода аккомпанирует моему состоянию, разливая на окружающую природу такую же безысходность, какая была разлита в моей душе.

Проведя бессонную ночь за смешавшимися мыслями и тягостными думами, я смог найти лишь одно сколько-нибудь разумное объяснение произошедшему: По всей видимости, увидев во сне пишущую девчонку, я проснулся и мой поход к столу за пером был уже реальностью, которую я просто-напросто не сумел отграничить от сновидения, пребывая еще в полусне. Все казалось бы логично и просто, если бы не само перо. Я отлично помню, что по приезду осматривал свою комнату со всем тщанием, заинтригованный находящимися в ней раритетами, но никаких письменных принадлежностей на столе мною обнаружено не было, тем более таких по современным меркам экзотических, как перья. Кроме моих собственных шариковых авторучек да пачки белой бумаги на столе теперь ничего не было (письма я писать не собирался, но ведение чего-то вроде "Дневника путешественника" не исключал). Надо ли говорить, что никаких зеленых конвертов также не существовало! Впрочем, резонно подумал я, конверты относились к сновидению и наличествовать не должны.

Я внимательно осмотрел перо. Было сразу заметно, что оно употреблялось именно для письма, чему я и был свидетелем в своем ночном видении, во всем остальном это было самое обыкновенное гусиное перо, какие во множестве можно было отыскать на любом птичьем дворе, особенно после массового предрождественского забоя.

Я вспомнил, как ее нежные пальчики держали это перо незадолго до меня, старательно выводя некое послание на листе бумаги, и на долю секунды меня вновь охватило непонятное возбуждение, которое, впрочем, тут же погасло при мысли о нереальности моих мечтаний. Вспомнилась история незабвенного Пигмалиона, питавшего нежные чувства к собственному творению. Но то была, по крайней мере настоящая, осязаемая скульптура, а не бестелесный дух, образ которого был, безусловно, сконструирован моим перевозбужденным мозгом.

Как бы там ни было, я добавил перо к сувенирам, прилежно собираемым мною в целях воскрешения воспоминаний в будущем; среди них уже имелись бирки от чемоданов и сучок от куста, спиленного мною на берегу во время расчистки тропы к моему камню. Что до камня, то я полагал его моим единственным в этих краях другом, который всегда молча выслушивал меня, разделял мои переживания и не досаждал мне глупыми россказнями о мнимом ужасе моего положения. Я уже начинал скучать по нему и не мог дождаться окончания непогоды, когда я снова смогу прикоснуться к его гладкой теплой поверхности.

Но дождь, не замирая ни на минуту, монотонно шелестел за окном, предрекая мне еще не один день вынужденного заключения в моей келье. Продолжать исследования дома, глотая пыль и спотыкаясь в потемках о всякую рухлядь, мне не хотелось, и я начал подходить уже к дикой мысли нанести-таки визит бабке Греты, но, сочтя, что это будет выглядеть малодушием с моей стороны, после того как я со столь недвусмысленным скепсисом отнесся к этому предложению, я эту идею категорически отверг.

Послонявшись некоторое время от нечего делать по комнате, я все же решил начать свои записи, кои намеревался позже донести до потомков в виде мемуаров и благодаря которым вам становится известна моя история.

В моем далеком детстве я неоднократно порывался доверить бумаге свои незрелые думы, будучи искренне убежден, что мои нелепые стихи и пустые потуги в прозе являют собой образцы литературной мысли, призванные со временем занять достойное место на полке мировых шедевров. На самом же деле, ни одно мое творческое поползновение не шло дальше нескольких страниц довольно несуразного текста, представлявшего собой беспорядочную смесь детской наивности, восторженной глупости и вызванного непрекращающимися ночными кошмарами страха, причем текст этот я, как правило, бросал на полуслове ради того, чтобы начать новый, столь же никчемный. В этом не было ничего удивительного, ибо, барахтаясь в теплых волнах неопытности, довольно трудно, если не невозможно, достичь твердого берега основательности. Полагаю, впрочем, я не был одинок в своем, тщательно скрываемом от насмешек однокашников, увлечении. Вряд ли найдется человек, в глубине письменного стола которого не скрывалась бы старая потрепанная тетрадь с аккуратно выведенным именем в верхнем правом углу, хранящая его первые впечатления об устройстве мира.