Никто не умрет - Наиль Измайлов Страница 15

В интенсивной терапии мамы с папой не было — двери во все палаты были открыты, не спрячешься. А в отделении какой-то там хирургии с цифиркой «один» меня чуть не застукали. Медсестра что-то писала за столом в холле, делившем коридор пополам, и не обратила внимания на то, как важно я прошел мимо, глядя перед собой. Но вдруг высунулась и окликнула:

— Мальчик, ты к кому?

Я, почти не вздрогнув, оторвался от всматривания в щель очередной двери и пошел будто к медсестре, а на самом деле мимо нее. И лишь когда понял, что теперь точно убегу, спросил:

— А Измайлов здесь лежит?

— А тебе зачем?

Я хмыкнул и направился к выходу на лестницу. И остановился. Медсестра сказала:

— Куда поскакал-то? Здесь братец твой.

Я развернулся к ней и, пока разворачивался, дважды облился ужасом — сперва оттого, что я, выходит, постарел так, что отцу в братья гожусь, а потом — от того, что с папкой сделалось, коли его за брата моего принимают.

— Иди уж, он в двенадцатой палате, и мать ваша как раз там.

Медсестра показала в конец коридора, до которого я не дошел из-за нее как раз. Я пошел, почти побежал, гоня неуютность от фразы про мать — было в ней что-то неправильное. Но что с этих медиков возьмешь-то. Не прогнала — и ладно. Ну и я молодец — быстро как нашел.

Перед дверью я остановился, перевел дыхание, даже пригладил волосы, растянул морду в улыбке пошире и вошел.

Давно я так не пугался.

То есть я последнее время только и делал, что пугался, но тут страх упал как шкаф, быстро, неожиданно и прямо на стеклянные двери, чтобы вдребезги.

Палата была побольше моей. Шесть кроватей: две пустые, на двух, в противоположных углах, спали — на одной старик с бритой головой, на другой молодой дядька с татуировкой в виде острых щупалец на плече. Человек на ближайшей ко мне койке, очевидно, тоже спал, натянув простыню на голову. Рядом с кроватью, стоявшей под окном, сидела темноволосая женщина в белом халате. Она медленно гладила по голове того, кто лежал на кровати и мне виден не был.

Я стоял, вцепившись в ручку двери и пакет с курткой, и лицо у меня немело от улыбки и ужаса. Волосы были не такими. И спина не такой.

Женщина обернулась ко мне. Ей было лет пятьдесят, и она не была моей мамой.

Я зыркнул по сторонам и попятился. И тут, слава богу, ближайшая койка скрипнула, простыня сползла с белобрысой кудлатой головы, и парень, приподнявшись на локте, сипло спросил:

— Пацан, ищешь кого?

— Измайлова, — выдавил я.

— Я Измайлов.

— Нет, — выдохнул я с облегчением.

Парень посмотрел на женщину и с усмешкой сказал:

— Да.

Я закивал и вышел. И поскорее пошел к лестнице.

— Ты чего разбегался? — спросила медсестра. — Там все в порядке?

Я снова закивал — и впрямь на бегу. Пока добрая медсестра меня еще куда-нибудь не проводила. В юношеский инфаркт, например. Знаю ведь, что фамилия у нас далеко не оригинальная, — и вот так попался. Сердце до сих пор тарахтело как подорванное. Впредь умнее буду.

Сильно умнее я не стал, но маму нашел сам — в третьей палате отделения неврологии, это на седьмом этаже, сразу за большим холлом с телевизором, из которого через равные промежутки времени неслись аплодисменты, прерывавшие пронзительный голос, не понять, мужской или женский. Вокруг сидел десяток старушек и тетенек в пестрых халатах, а по углам жались несколько пожилых дядек в спортивных штанах и футболках или клетчатых рубашках.

Мама была не старая и не пугающая. Мама не сидела под стулом и не торчала пугалом посреди палаты. Мама просто плакала, сидя на краешке кровати. Тихо и горько, как маленькая девочка.

— Мам, ты чего? — спросил я, входя в палату.

Мама поспешно отвернулась от двери, пряча лицо. И тут же развернулась обратно, щуря заплаканные глаза.

— Наиль? — прошептала она.

— Да, мам, привет, — подтвердил я неуверенно. Не понимал я ее взгляда, размытого и нетвердого какого-то.

Мама вскочила и бросилась ко мне. Я попятился, но выскочить не успел. Мама налетела, обняла так, что больно стало, особенно спину, оторвалась, быстро осмотрела, смешно, как собака обнюхивает, — и принялась целовать мне щеки, лоб и виски, тоже очень быстро. Мама была в домашнем халате. От нее пахло лекарствами, шампунем и зубной пастой — и больше ничем.

Я бормотал с облегчением и неловкостью, стараясь держать мешок с курткой на отлете:

— Мам… Ну мам, ну чего ты… Ну хватит…

Устроила, в самом деле. Спасибо хоть палата пустая — все телик смотрят, поди.

Мама не слышала, продолжала целовать, тискать и разглядывать в упор. Сроду такого не было. А может, и было. С Дилькой-то она по первости примерно так себя и вела. Значит, и мне в молодости доставалось, а я не запомнил по техническим причинам.

Наконец мама успокоилась, усадила меня к себе на кровать и загремела в поисках угощения. Угощать ей было почти нечем. На тумбочке рядом с кроватью лежали крупно общипанный батон да пачка салфеток. Еще икеевская кружка стояла — кажется, с обычной водой. Как в поговорке прямо, на хлебе и воде мама живет.

Это потому, что я ишак. Остальные тумбочки были заставлены баночками и пакетами с едой, а я родителям принести еды ни догадался, ни успел. Защитничек и заботничек.

Еды дома особо и не было, но какая разница.

Я с трудом удержал маму от забега в столовую или к соседкам, у которых она собиралась выклянчить что-нибудь вкусненькое, поклялся, что ни есть, ни пить не хочу и чувствую себя прекрасно. А ты-то, мам, как?

Тут она пришла в себя и стала спрашивать. И мне пришлось повертеться. Допрашивать мама умела. Про меня, про Дильку, про что мы ели и пили, и где, и сколько, и как сейчас, и что болит, и зачем босиком, и почему без них.

Она ничего не помнила. То есть совсем ничего. Ни жути, что творилась с ними последнюю неделю, ни приезда däw äti, ни нашего ухода. Даже поездка в деревню у нее из головы вытерлась. То есть, когда я спросил, мама с трудом вспомнила, что ездили на похороны, нет, на семь дней, а вы оставались, вы оставались с… Она неуверенно посмотрела на меня, уставилась в потолок и растерянно сообщила:

— Ну не бывает же так.

При этом аквапарк, на который мы набежали полжизни назад, в прошлые выходные, мама помнила. И как в школу вызвали, помнила. Чокнутые какието — два раза звонили, приходите, говорят, обязательно, Таисия Федоровна лично вызывает, очень важный вопрос. Мы пришли, а там охранник этот полудебильный, Фанис, да-да, Фагим, никого в дверь не пускает. Таисия Федоровна срочно уехала, говорит, нет никого, давай, до свиданья. Ну да, никого — Босенковы тоже. Вадим разозлился так, да и я, в общем… Мы еще договорились до Федоровны дозвониться, чтобы объяснилась, когда домой вместе…