Сестра моя Боль - Наталия Ломовская Страница 15

Полковник деликатно оставил Руслана одного. Тот чувствовал, что надо бы позвонить Эле, но не смог этого сделать, а когда пересилил себя и набрал номер, – ему никто не ответил. Бесцельно ходил Руслан по комнатам, смотрел в окна. Отыскал папку, где хранил старые письма матери и сестры, нашел единственную старую фотографию. Первый раз в первый класс, на заднем фоне – фасад школы. Эля, очень серьезная, с букетом гладиолусов, мать стоит рядом. Руслан подумал, что день, верно, был теплый и солнечный, но ветреный, нет, не подумал – почувствовал лицом теплые прикосновения солнечных лучей и дуновение ветра, который вспушил волосы матери. Одна прядь упала ей на лицо, она подняла руку, чтобы отвести ее, и в этот момент незадачливый фотограф сделал снимок. На секунду Руслану показалось, что он чудесным образом преодолел пространство и время, оказался там и тогда, и вот сейчас они, все втроем, мама, он и сестра, пойдут домой. Мать повяжет вокруг талии кухонное полотенце и затеет пирожки – с капустой, с картошкой и самые вкусные – с грибами. Нежно запоет на столе электрический самовар, расписанный под гжель, его они доставали из буфета только в особые дни, а по дому поплывет теплый дух печеного теста…

Руслан смотрел на фотографию, пока не перестал различать лиц – удивительно быстро стемнело, разве такое бывает летом? Почему-то оказалось, что он сидит так очень давно, несколько часов, ноги затекли, в ушах стучат молоточки. Он пошел на кухню и включил свет, собираясь выпить чаю. Но чай пить не стал. Картина маленького семейного праздника, с пирожками и гжельским самоваром, никак не оставляла его. Необычайно яркая, она словно отпечаталась у него в голове. Неужели он обречен видеть ее вечно? – подумал Обухов. – И тем более что не было у них никогда расписанного под гжель самовара и не пекла мать пирожков, вообще готовить не любила…

Спешить было некуда, но он не мог больше ждать. Руслан собрался и поехал в аэропорт, где и промыкался, ожидая самолета, полночи, а за полдень уже был в родном городе. Веселый таксист довез его по адресу, но в первый момент Руслан дома не узнал и решил, что доставили его не туда, напутали. Узкий переулок, посреди – лужа, в луже и вокруг нее толкутся толстые сизари. Трамвайные пути заросли травой – трамваи не ходили давно, а рельсы убрать городские власти не удосужились. Да и сам дом изменился. Он стал маленький, ссутулился, ушел в землю, подслеповатыми окошками смотрел на мир. Лестница, крашенная в яично-желтый цвет, скрипела под ногами, порскали в темноте тощие кошки. Обухов поднял руку, чтобы позвонить у двери, но кнопка звонка отсутствовала, вместо нее на стене остался светлый кружок да пара дырочек от гвоздей. Внутри у Руслана все дрожало. Он тихо постучал, но никто не откликнулся, тогда он толкнул дверь и вошел.

Яркий солнечный свет ослепил его после темной лестницы. Руслан стоял на пороге крошечной прихожей, из которой вели две двери – одна в комнаты, другая в кухню. Эта последняя была распахнута, из нее лился свет, и Руслан увидел мать. Она сидела за столом и что-то ела, завтракала, должно быть, и он моментально ощутил невиданное облегчение. Что-то перепутали, полковник совсем выжил из ума, заврался. Она не умерла, да и как она могла умереть, такая молодая?

Обухов сделал шаг вперед, угол зрения изменился, и он увидел, что за столом сидит не мать, а Эля. Она стала очень на нее похожа, хотя в детстве совершенно на нее не походила. У нее даже глаза стали как у матери – очень светлые, будто серебристые глаза с огромным, засасывающим, словно воронка, зрачком, опушенные стрельчатыми ресницами… Руслан представлял себе Элю совсем ребенком, но она сильно выросла и превратилась во вполне сложившуюся девушку. Одета, правда, была нелепо. Ради похорон она, что ли, взяла у кого-то это черное платье, которое было ей широко и смотрелось на ней по-сиротски…

– Элька! – позвал Руслан шепотом, ощущая, что голоса вдруг не стало.

Эля встала и пошла ко нему. Она шла, опустив голову и странно сведя плечи, и Руслану вдруг показалось, что сестра хочет его ударить. Но она не ударила, а, подойдя (их разделяло не больше пяти шагов, хотя ему показалось, что идет она целую вечность), положила голову ему на грудь.

Обухов читал о таком жесте в книгах, но никогда не видел наяву. Это было необыкновенно, трогательно, старомодно и целомудренно. Сестра подошла, взяла его руки в свои и, наклонив голову, прижалась виском к груди брата, к тому месту, где гулко бухало сердце. Сердце, обожженное виной. И в ту минуту Обухов понял, что чувства вины хватит ему на целый век, что теперь всю жизнь он будет оправдываться перед сестрой и матерью…

Он обнимал Элю за худые плечи и поверх ее макушки видел кухонный стол, покрытый клеенкой. На столе стояла миска. А что там, в миске, что ела Элька до его прихода? Кутья. Вареный сладкий рис с изюмом. Должно быть, с поминок осталась.

И от вида то ли кутьи, то ли нехитрой сервировки стола Руслану стало совсем плохо, в груди уже не дрожало, а прямо-таки вибрировало, и ноги стали словно из песка. Эля и тут сдюжила – поддержала его, ловко пристроилась под мышкой и помогла дойти до дивана. Так однажды сделала мать, когда Руслан, здоровенный уже парень, свалился с велосипеда и разбил лицо в кровь…

– Что ты… Ну, что ты, бедненький мой… – бормотала Эля. – Воды? Нашатыря? Валерьянки? Может, водки тебе дать? Осталось еще.

– Не надо мне водки. Сядь, посиди со мной. Скажи, отчего она умерла?

– Инсульт. У нее было повышенное давление. Мы же тебе писали. Ты забыл?

Писали они, как же! «У мамы голова болит» – вот что один раз написала Эля. И в другой раз сказала в телефонном разговоре – «маму хотят класть в больницу на обследование, но она противится»! Вот и все.

– Ты забыл, – с упреком сказала Эля. – А теперь уже все. Это была одна секунда – она оступилась и упала. Рядом была только я. Я наклонилась над ней, она вздохнула два раза, и все. Все.

Лицо Эльки исказилось, и она не то заплакала, не то засмеялась – истерика. Теперь уже Руслан ее утешал и успокаивал, подносил валерьяновые капли и воду. Но сестра перестала плакать, вытерла лицо кухонным полотенцем и строго сказала:

– Ну, вот что. Мне надо в колледж.

– В колледж? Ты?..

– Я закончила колледж. У меня, между прочим, сегодня выпускной. Надо взять диплом. А ты пока устраивайся, прими душ, позавтракай. Вернусь, пойдем к маме на могилку.

И ушла.

Руслан походил по комнатам, теперь казавшимся очень маленькими, точно они усохли. Почти вся мебель дешевенькая, но новая. На подоконниках горшки с искусственными цветами. У матери никогда не росли цветы в горшках, все время вяли – но, может, им просто не хватало света в их квартирке? На диване лежала подушка-думочка, на ней вышита сцена из басни «Волк и ягненок».

На исподе столешницы письменного стола Руслан когда-то вырезал ножом свое имя, думал, что мать не заметит, но она заметила. Правда, не ругалась, сказала только, мол, спасибо, что не сверху. Нижний ящик открывался всегда туго, с мучительным скрипом, и, если открыть его, там наткнешься взглядом на жестяную банку, битком набитую пуговицами. В детстве Руслан любил перебирать их и рассматривать. Там были старинные – медные с эмблемой неизвестного ведомства (посох и змея), пожелтевшие костяные пуговицы, пуговица из коралла и пуговица из янтаря, и любимая, из синего стекла необыкновенно глубокого оттенка. А на банке нарисован трактор и написано: «Манна».