Дочь колдуна - Вера Крыжановская Страница 15

– Я передам тебе вкратце то, что мне известно о Миле и ее приемной матери, – сказал Замятин. – Ты знаешь, место это стало ненавистным Петру Петровичу после смерти дочери; окончив постройку склепа и часовни, где он приготовил и для себя место, Петр Петрович продал Горки моему двоюродному брату Виктору, от которого я получил имение в наследство. Так как Вячеслав с той поры исчез и все поиски оставались тщетными, то предполагали, что он погиб; ребенок же казался слабым и болезненным, а потому Петр Петрович поселился с ним на юге Франции. Там посетила его Екатерина Александровна, вышедшая замуж за некоего господина Мореля, и очень привязалась к девочке. Через год г. Морель погиб при железнодорожной катастрофе, и Екатерина Александровна поселилась у Петра Петровича, чтобы воспитывать маленькую Людмилу. Когда Петр Петрович умирал, она поклялась посвятить жизнь ребенку и быть ему матерью; очевидно, она сдержала слово, потому что они еще вместе, – закончил Замятин.

– А когда эти дамы приедут? – справилась Зоя Иосифовна. – Признаюсь, после рассказа Иван Андреевича, мне очень интересно увидать эту Милу.

– Я телеграфирую сегодня, что мы рады их видеть, и, вероятно, надо ждать их дня через четыре или пять, – ответил Замятин.

Замятина с дочерью ушли в дом, чтобы распорядиться необходимыми приготовлениями по случаю приезда гостей, а мужчины остались на террасе, куря сигары и перелистывая газеты.

– Послушай, Филипп Николаевич, по какому случаю ты унаследовал Горки, когда твой кузен Виктор, если не ошибаюсь, имел большую семью? – неожиданно спросил адмирал.

Замятин вздрогнул и нерешительно взглянул на него.

– Правда, у Виктора было четверо детей, но все они умерли.

– А отчего они умерли?

– Старший сын был убит на дуэли соседним помещиком, за женой которого ухаживал; второй ослеп и с отчаяния повесился. Двое младших – мальчик четырнадцати и девочка двенадцати лет, – утонули в озере; по несчастной случайности лодка опрокинулась. Это печальное событие так повлияло на его бедную жену, что у нее сделался апоплексический удар и она умерла в параличе, промучившись два года. Виктор прожил после нее года три и скончался от разрыва сердца. Завещания он не оставил, и имение досталось мне.

– Славное наследство, нечего сказать! – проворчал адмирал, нервным жестом стряхивая пепел с сигары.

Замятин встал и пожал ему руку.

– Я понимаю тебя, Иван Андреевич, и, признаюсь, сам получил отвращение к этому злополучному месту, которое действительно приносит как будто несчастье всем его обитателям. Если бы это зависело от меня, я завтра уехал бы со всеми своими. К сожалению, я связал себя, созвав гостей и пригласив жениха Нади; а теперь еще приедет Екатерина Александровна с Милой. Поэтому я не могу стать посмешищем и бежать. Но клянусь тебе, что как только будет возможно, я сокращу пребывание в Горках и никогда больше не вернусь сюда.

– Дай Бог, чтоб это было поскорее, – ответил со вздохом Иван Андреевич.

День прошел в хлопотах, отправке телеграмм и т. д., а после обеда семья снова расположилась на террасе. Надя уселась на складном стуле около крестного и, по общей просьбе, адмирал продолжал рассказ.

– Я остановился, если не ошибаюсь, на том, когда из Лиона ехал в Петербург. Чего бы я не дал тогда, чтобы лететь в Горки и попробовать спасти Марусю, уничтожив мерзавца, разбившего ее жизнь и счастье. Но служба приковывала меня в столице, и я не мог даже мечтать о новом отпуске; а между тем в письмах Петра Петровича, довольно редких, правда, сквозила все возраставшая тревога за дочь. Он сообщил мне, между прочим, о рождении внучки, прибавив, что с тех пор здоровье Маруси пришло в совершенно плачевное состояние, а доктора нашли у нее изнурительное малокровие и опасались истощения сил. Я впал в отчаяние. Имея в руках оружие, которое могло бы, может быть, спасти Марусю, я был скован по рукам и ногам, как каторжник. Наконец в половине сентября счастье мне улыбнулось, если можно так выразиться.

Умерла дальняя родственница, оставившая мне небольшое имение, а устройство дел по наследству доставило мне неожиданную возможность получить двухнедельный отпуск и, понятно, я бросился в Горки. В то время плевать мне было на наследство и на все на свете, кроме спасения Маруси. Я застал Петра Петровича изменившимся, по старевшим и больным. Встретил он меня с распростертыми объятиями и тотчас поведал о своем горе.

– Кто мог предвидеть, что Вячеслав окажется таким неприятным, даже подозрительным человеком и сделает свою жену несчастной?

– Почему считаете вы его подозрительным? – спросил я, удивляясь. – Неужели, – думал я, – и он открыл роковую тайну?

– Да он уезжает неизвестно куда, пропадает по целым дням, а иногда и неделям, и я не знаю, что этот подлец делает с Марусей, мучает ее, или дурно обращается втихомолку? Она, правда, не жалуется, а между тем безумно его боится; я подметил даже панический страх в ее глазах. Но она никогда не хотела ответить на мои вопросы и упорно утверждает, что вполне счастлива. С рождением ребенка стало еще хуже. Она положительно тает на глазах, а вместе с тем они точно прикованы к этому проклятому острову, провели там даже всю зиму, и никакие мои убеждения переехать сюда не подействовали. Прежде, бывало, в отсутствие Вячеслава, а то вместе с мужем, она приезжала иногда сюда обедать, или провести со мной вечер; но с рождения Милы она не двигается с острова и мне приходится ездить туда, чтобы видеться с нею, как ни вредны для моей болезни такие разъезды по озеру. Вот уже пять дней я ее не видел из-за моей подагры, и она не приезжала меня проведать; а он, вероятно, опять исчез Бог весть куда.

Я утешил бедного старика, сказав, что немедленно отправлюсь к Марии Петровне, и если мне не удастся уговорить ее приехать повидаться с отцом, то, по крайней мере, привезу известия о ней.

Я взял своего вестового – смелого, хорошего малого, которого привез вместе с большой ньюфаундлендской собакой, купленной зимой; эта не отставала от меня, и вот мы втроем отправились на остров. К удивлению моему, собака, выпрыгнувшая уже на берег, вдруг кинулась обратно в лодку с такой поспешностью, что едва ее не опрокинула. Ни убеждениями, ни угрозами я не мог заставить ее идти со мной на дачу. Итак, я один поднялся на лестницу, направляясь к запертой входной двери, и позвонил.

Женщина, отворившая мне, спросила что мне надо. Это уже была не Груша – веселая, хорошенькая горничная Маруси, – а женщина средних лет, худая, сухая и неприятная на вид, с маленькими, проницательными, недобрыми глазами. На вопрос мой о господах она ответила, что барин – в городе и возвратится завтра или послезавтра, а барыня на террасе. Туда я и направился, но на пороге террасы остановился, как вкопанный.

В широком кресле, обложенная подушками, сидела Маруся; но это была лишь тень ее. Исхудавшая, с прозрачным и бледным, как восковая маска, лицом, широко раскрытыми глазами и потухшим взором, она казалась умирающей. Но все-таки она была дивно прекрасна, а солнечный луч, пробивавшийся сквозь зелень и игравший на ее белокурых волосах, золотым ореолом окружал ее прозрачное личико. Боже мой, что сталось в один какой-нибудь год с свежим, веселым, счастливым и полным жизни существом, которое я тогда видел!