Агни Парфене - Светлана Полякова Страница 13

Можно было смириться. Забыть. Найти что-то другое, более доступное, понятное.

Но место это стало для него родным, он начинал болеть душой, если долго там не бывал.

Поэтому однажды он предложил своему четырнадцатилетнему ученику туда поехать.

К тому времени дружба их уже стала крепкой, дед доверял художнику полностью, впрочем — дед все больше угасал, истончался, точно изнутри охвачен был сиянием, небом, иногда начинало казаться, что он и сам светится, прощается с этим миром, принесшим ему столько боли и страданий.

Саша обрадовался — эти поездки он любил, особенно тянули его старые храмы, монастыри, и — чтобы непременно рядом были вода и лес… Но странно… Сначала воспротивился дед. Вернее, дед был согласен, пока художник не назвал место, в которое они едут.

Вот тут дед растерялся. Долго смотрел почему-то на черную, ужасную икону, шептал что-то беззвучно, потом очень тихо спросил — скорее ее, чем художника:

— Зачем?

Художник не понял.

— Как зачем? — переспросил удивленно. — Рисовать…

И, как-то по-глупому усмехнувшись, добавил:

— На пленэр…

— Зачем именно туда? — спросил дед.

— Там красиво…

Дед долго смотрел в окно, показалось, что в глазах у него блестели слезы, но — наверное, только показалось. Спустя мгновение дед едва заметно поморщился. Потом кивнул.

— Значит, такова Его воля, — сказал он. — Если это не искушение. Кому дано распознать? Грани так тонки… И — иной раз мы переходим зыбкую границу света и тени, не замечая даже, что темнота становится непроглядной. Нам все кажется — мы можем еще вернуться.

Художник ничего не понял из того, что сказал ему дед. Но — Саша понял. Казалось, он повзрослел, вытянулся, стал грустным. Подошел, сказал едва слышно:

— Дед… Отпусти меня, а? Я думаю, что там в самом деле красиво.

Дед смотрел на него долго, потом улыбнулся, дотронулся до его щеки и тихонечко проговорил:

— Приближается утро, но еще ночь…

Слова эти показались художнику знакомыми, отозвались в сердце нежной болью, но он тщетно напрягал память тогда, пытаясь припомнить, где уже слышал похожее.

Вспомнил позже. Когда они с Сашей приехали к руинам монастыря.

Это было осенью. Под ногами шуршали листья. Вспоминая стихотворение Тадеуша Ружевича, они брели по тропинке, вбирая всей грудью пьянящий запах леса.

— «Молча люди идут по дороге в такой необычной тревоге — не наступить бы на листья» [4], — процитировал Саша, и художник снова был потрясен, насколько близок его душе этот красивый, смущающийся, когда его хвалят, подросток.

«Он чувствует душой то, что я уже не могу». А он? Он уже — «взывает из глубин», из которых не выбраться никогда.

De profundis clamo ad te, Domine…

Они сами решили прогуляться, оставили машину на поляне, впереди у них был целый день.

Сказочный, осенний, теплый день. Деревья стояли, гордясь своим золотым одеянием, кое-где они были багряные, а в некоторых местах еще мелькала изумрудная зелень.

Саша вспоминал все стихи про осень, какие знал — читал их нараспев, иногда останавливался, смотрел в небо, щуря ресницы.

Художник видел, как мальчик счастлив — может быть, впервые за последнее время.

Мне прошептали ночью осенней

Как-то сухие листья:

«Бога ищите в каждом мгновенье

Вашей нелегкой жизни!» [5]

Он почти прошептал эти строчки, и художник замер. Он не стал спрашивать, чье это стихотворение, откуда оно — он вообще не хотел почему-то признаться, что слышал эти тихие слова, слетевшие с губ мальчика.

В тот день он признался себе в том, что ему хочется, чтобы Саша был его сыном. В том, что его собственный родной Димка прост до примитивности и из него никогда не получится путного художника. А вот этот тоненький задумчивый мальчишка непременно станет великим, художник в этом не сомневался, и ему чудилась здесь несправедливость. Точно Бог смеялся над ним. Их семья, гордящаяся своей принадлежностью к интеллигенции — прадед был искусствоведом, музей существовал благодаря ему! Невольно вспоминался прадед Канатопов, этот выходец из самых низов общества, этот, как бы сейчас сказали, маргинал… «Все должно быть наоборот, — думал он. — Димка не чувствует так тонко, не видит красоты. Ему наплевать. Моим сыном должен был быть Саша».

Но в этот же момент сам устыдился своих мыслей — вспомнил про недотепу сына, который не был виноват в том, что на нем решила отдохнуть матушка-природа.

Он ушел в свои мысли, а Саша ушел от него — далеко, теперь он был уже на выходе из леса, замер — точно задохнулся… Художник ускорил шаг, подошел к нему и сам был потрясен этой, всегда величественной разрушенной церковью, сегодня ему показалось, что в этой знакомой картине появилось что-то особенное, чего раньше не было.

Лучи солнца, бережно касаясь старых, поеденных грибком и плесенью стен, не обнажали черных пятен времени — напротив, скрывали их, и стены казались белыми, а — листья, осыпавшие обезглавленную верхушку и позолоченные солнцем, создавали ощущение, что сама природа пытается воссоздать то, что когда-то разрушил человек.

Саша невольно схватился за этюдник — он стоял, пытаясь запомнить эту странную, притягивающую и в то же время пугающую красоту — в его груди рядом с восхищением почему-то рождалось чувство вины — как будто он чем-то был виноват перед этим убитым давным-давно монастырем, именно он, ему было и больно, и в то же время он испытывал непостижимую, странную легкость.

— Господи, — выдохнул Саша, когда художник подошел ближе. — Господи… Разве такая красота возможна там, где столько боли?

Они спустились, и вот уже фрагменты западной стены церкви с сохранившимся на несколько рядов кирпичной кладки порталом, остатки юго-западного и юго-восточного столбов церкви, хорошо сохранившийся первоначальный плитяной пол… Сквозь плиты пробивалась трава, остатки стен в некоторых местах поросли мхом.

Казалось, что тут никогда ничего не было — только ветер…

…А в старых храмах стены голы;

Там много места для икон,

И ветхие метут подолы полы.

И дует из окон, — почему-то вспомнил художник прочитанное где-то давным-давно стихотворение Е. Каревой. Тут стен почти не было, ветер дул свободно.

Саша наклонился, и пряди волос упали ему на лицо под ветром, который стал теперь холодным. Он убрал их ладонью, пытаясь рассмотреть, что написано на стене — там, где не сохранилось и малой частицы старинных фресок.