Заколдованные сказки - Ольга Раудина Страница 13

Мне хочется, нестерпимо хочется увидеть своё отражение в чёрных зрачках. Хочется прочитать в них просьбу, разрешение или что-то похожее на него. Тогда я сорвусь. Я больше не буду глубоко дышать, чтобы успокоить пылающее в груди солнце, не буду сжимать до боли, до смятых лепестков белые звездочки, похожие на земляничные цветы. Тогда спасу. Тогда разом закончу это медленное умирание, которое зовут обрядом. Наше общее умирание.

Но она на меня не смотрит. Молча ждёт, когда я отдам ей цветок — символ покорности Змею, который мы преподносим ему вместе с самой красивой девушкой поселения.

* * *

Обряд назначили на третий день после сбора на капище, наших объятий на земляничной поляне и ночных рыданий, которые она не могла позволить себе днём и из-за которых я не мог уснуть.

Утром Яра заявила, что готова. Сказала, что это судьба, что так было решено и она не будет противиться. Погрузилась в хозяйство, будто ничего не произошло. По-прежнему помогала матери утром, днём шила себе рубашку — бросила шить свадебный алый, заменив на погребальный белый, — а вечером уходила в лес. Одна, сколько бы я ни пытался идти за ней. Просто растворялась в чаще, и я надеялся, что она не вернётся. Спрячется там, в родном лесу, и сможет избежать смерти. Хотел этого и бесконечно боялся.

Вечер перед обрядом выдался прохладным и тёмно-синим. Отец ушёл в лес, а мать — за деревню, туда, где один за другим росли могильные холмы. Я не верил, что жертвы предкам спасут от Змея, но родителей они успокаивали. И Яру как будто бы тоже.

Когда я вернулся домой с крошечным букетом белых цветочков, Яра была дома. Сидела на кровати, лицо закрывали длинные волосы. Она пыталась заплести их в косу. Первый раз за долгое время.

Пряди распадались, топорщились и выскальзывали из пальцев. Измятая лента алой змейкой покоилась на коленях.

Скрипнула старая половица.

Яра резко выпрямилась. Длинные пряди рассыпались по плечам, открывая лицо. Непривычно бледное и испуганное. Я ждал, что она что-то скажет: объяснится, пошутит, начнёт ругаться в конце концов. Но бесцветные губы вдруг скривились в жалкую, робкую улыбку. Кончик носа дёрнулся. И я с удивлением понял, что она вот-вот заплачет.

На её колени скатились первые слезинки. Яра отвернулась.

Я не знал, что сказать.

Когда я сел рядом и осторожно дотронулся до плеча, она вдруг дёрнулась, точно коснулась пламени, повернулась — покрасневшие глаза смотрели так открыто и доверчиво, что в лёгких разом закончился воздух, — а потом прильнула ко мне всем телом. Зацепилась за рубаху на груди и уткнулась носом в ключицу. И замерла.

Я чувствовал на коже горячие слёзы, прожигающие насквозь, растворяющиеся где-то внутри, причиняющие боль. Казалось, боль наша общая. Казалось, кипящая солёная вода внутри неё — раскалённые жидкие угли. Потому что она была пламенной. Потому что обжигала шею отрывистым дыханием и пахла дурманящим сладким лесом.

Ладонь скользнула по её затылку, шее, к спине. Растянутая горловина рубашки приоткрыла лопатки, и на правой пальцы нащупали две крошечные, чуть выпуклые родинки. Были ли рядом ещё — ладонь сама скользнула под грубую ткань. Касание за касанием, линия за линией. Но родинок больше не было. Пальцы чувствовали только жар кожи, покрытой мурашками.

Яра перестала плакать. Ладони перестали сжимать край моей рубахи.

Я замер.

Яра слегка отклонилась назад — я тут же убрал руки с её спины — и посмотрела на меня. Потом зелёный взгляд скользнул на щёки, нос, губы, подбородок. Она изучала моё лицо так внимательно и открыто, будто видела первый раз. И по-прежнему сидела так близко, что я мог различить прозрачные слезинки, дрожащие между её ресниц. Она провела пальцами по моей щеке, дёргано, но весело улыбнулась — наверное, кололась жёсткая щетина. А потом потянулась вперёд.

Робкий поцелуй попал в уголок моих губ. Яра тут же отпрянула, испугавшись самой себя. Но в зелёных глазах теперь читалось что-то такое простое и смелое, что расставляло всё на свои места и давало разрешение.

Я не мог ей сопротивляться. И не хотел.

* * *

Яра не смотрит. Волосы спадают вперёд, прикрывая лицо. Цветы, вплетённые в каштановые волны чужими руками, горят яркими пятнами. От них рябит в глазах. От них хочется избавиться. Освободить бледную кожу от царапинок, подаренных обидчивым сереборником. Освободить талию от пояса лишних юбок, скрывающих непривлекательную тонкость. Освободить Яру от сочувствующих и жадных взглядов, от княжеского приговора, от смерти, которая её уже забрала.

Во мне пылают солнца. Они пульсируют и мешают дышать, когда я поднимаю руку с белыми звёздочками, похожими на цветы земляники.

И шипят, когда ладонь, намеренно задевшую шею, обдаёт холодной водой.

Яра белая.

Яра холодная.

Яра неживая.

* * *

Поцелуй тянулся долго, терпко, но его становилось мало. Хотелось ещё. Чаще вздрагивать от её неожиданно смелых прикосновений к спине и бёдрам. Слизывать соль кожи, проводить линии от щеки до ключицы — и слушать, как дыхание Яры становится тяжёлым, шумным, лесным; как обрывается в горле стон — короткий, звонкий, за стиснутыми зубами; как руки то отталкивают, то сильнее притягивают к себе. Так близко, что каждый изгиб её тела горит на мне.

Смелея, опускаться ниже. Ждать, пока от лёгких прикосновений к спине — сверху, от шеи, вниз, впитывая пальцами каждую родинку и прочерчивая каждый изгиб, а потом обратно, мучительно медленно и осторожно — она выгнется навстречу, и щекотать ямку между ключиц кончиком языка.

Злиться, натыкаясь на край рубашки, чуть сползшей вниз и едва, почти невинно приоткрывающей грудь. Слишком невинно. Слишком мало.

Желать большего.

Останавливаться на зыбкой границе края рубашки. Стоит слегка потянуть его вниз…

Замирать, чтобы вдохнуть глубоко и не дать сорваться.

А потом снова ловить губы губами.

Снова лишать и лишаться воздуха.

* * *

Яра не поднимает взгляд, пока я пытаюсь зацепить тонкие ломкие стебли за её пряди.

Падает первый цветок. Я порвал стебелёк на две части.

Солнца во мне разгораются до болезненного жжения. Я не могу вдохнуть: грудь скована железом. Каменные пальцы не слушаются. Мысль о том, что я опоздаю, пробивает голову кузнецким молотом. Мне больно. Мне страшно. Я тороплюсь. Я должен успеть.

Падает второй цветок. Смятые белые лепестки летят в траву, тут же теряются и тают.

Яра накрывает своей ладонью мою, нарушая очередной запрет. И я наконец дышу. Холодная майская ночь расправляется внутри меня, заполняет студёной водой. Боль не проходит. Она меняет форму, выпускает шипы, впивается изнутри. Застывает.

Пальцы Яры исчезают с запястья, оставив четыре полосы невесомой нежности. Ледяные шипы внутри меня не растворяются в ней. Они остаются неподвижными, продолжают причинять боль, когда я негнущимися пальцами вплетаю в волосы звёздочки. Близко к шее, чтобы о них знала только она, только Яра. Получается.