Лоуни - Эндрю Майкл Херли Страница 12

Мы с Хэнни делили комнату наверху, там, где грачи в поисках насекомых, прячущихся во мхе, процарапали щели в черепице. Постоянно какой-нибудь из самых наглых грачей садился на подоконник, совершенно не беспокоясь о том, что мы наблюдаем за ним, запускал с отвратительным скрипом острый, как карандаш, клюв под стекло и выклевывал всяких тварей, живущих в полусгнившей деревянной раме.

И только когда я стукнул по окну, он наконец улетел, махая крыльями в приступе насмешливого хохота, и одним плавным поворотом в парении вернулся в лес к своим. Хэнни расстроился, что птица улетела, но я не мог позволить, чтобы она осталась. Мать не особенно жаловала птиц этого вида — ворон, галок, грачей и прочих подобных. В Лондоне она даже шугала соек и сорок из дальнего конца сада. В ее деревне ходило старое поверье, что эти птицы не дают больным выздороветь, а когда они сбиваются в большую стаю, смерти не миновать.

— Прости, Хэнни, — сказал я. — Мы можем выйти попозже и посмотреть на них, если захочешь.

Брат отвернулся от окна. Стекло запотело в том месте, где было его лицо.

— Нам нужно распаковать вещи, — сказал я и кивком головы показал на спортивную сумку у ног.

Хэнни поднял ее и отдал мне, глядя поверх моего плеча. Лицо его неожиданно просияло при виде массы всякого интересного старья, заполнявшего комнату. Думаю, для брата все было внове, но, на мой взгляд, тут мало что изменилось. Только протечки на потолке стали шире. Темные пятна принимали форму иностранных государств на карте, а следующие один за другим контуры протечек свидетельствовали о расширении с каждым годом империи сырости. По сравнению с последним разом, когда мы здесь были, ее территория заметно увеличилась.

Я взял у Хэнни одежду, повесил его пальто за дверью и положил его книжку «Жизнь святых» на столик рядом с кроватью. В Пайнлендс воспитанника поощряли самостоятельно делать такие вещи, но сейчас Хэнни был слишком возбужден тем, что видел в комнате, чтобы обращать внимание на что-то еще. Он забирал один за другим различные предметы и рассматривал их: все эти разноцветные камешки и мелкие ракушки, щепки от выброшенных на берег коряг, бутылки, крупные раковины, окаменевшие водоросли, завитки высохших кораллов, русалочьи кошельки ^[6]. Целая полка была уставлена безделушками, вырезанными из остатков морской фауны. Здесь были моржовые зубы, отполированные так, что они просвечивали, как китайский фарфор. Выгравированные на них изображения шхун и боевых кораблей поражали затейливостью деталей. Напротив одной из стен стоял комод с ящиками, наполненными образцами птичьих яиц, каждое из которых было снабжено этикеткой с названием на английском и латыни и датой, когда оно было найдено. Возраст некоторых из них исчислялся десятилетиями.

На полу и поверх длинных шкафов были расставлены разные диковинки викторианского периода под пыльными стеклянными колпаками, которые в детстве пугали меня до смерти. Жутко яркие экзотические бабочки, пришпиленные к березовому пеньку, две белки, играющие в крикет, в кепках и наколенниках, паукообразная обезьяна в феске и с курительной трубкой.

Там были шарманки и сломанные заводные игрушки, ухмыляющиеся марионетки, оловянные заводные волчки, а между нашими кроватями стояли напольные ходики, цифры на которых были представлены изображениями апостолов. Мать, конечно, находила их чудесными. Когда мы были маленькими, она рассказывала нам историю каждого: как Андрей предпочел быть распятым на косом кресте; как Иаков был избран быть с Иисусом во время преображения и как по возвращении в Иудею он был обезглавлен Иродом Агриппой; как Матфей сменил предателя Иуду и обратил в христианство людоедов Эфиопии. Все они страдали и тяжко трудились, так что мы должны делать то же самое. Ибо Божий труд никогда не бывает легким.

Я слегка тронул Хэнни за плечо, и он обернулся ко мне.

— Мать говорит, что я должен тебя искупать, — сказал я.

Я изобразил, как скребу себя под мышками, и Хэнни улыбнулся и направился к полке, где стояло набитое чучело кряквы.

— Ее нельзя брать в ванну, — сказал я.

Он надулся и крепко прижал утку к себе.

— Ты ее испортишь, Хэнни.

Я достал полотенца, и брат последовал за мной через лестничную площадку к ванной комнате. Утку он отказался оставить и пристроил ее на край ванны, а сам погрузился в пену, прислушиваясь, как ветер завывает в трубах и стоках. Он кивнул, послушал, потом снова кивнул.

— Это просто ветер, Хэнни, — сказал я, — он не разговаривает с тобой.

Хэнни улыбнулся и сполз под воду, вызвав на поверхности целую шапку мыльных пузырей. Брат оставался под водой чуть дольше, чем это, с моей точки зрения, было бы нормально, и уже когда я собрался вытащить его наружу, он вынырнул с открытым ртом и моргая. Мокрые волосы налипли на уши и шею.

Я извлек Хэнни из ванны через полчаса. Вода остыла, и вся пена пропала. Я не спеша вытер брата в той последовательности, к которой меня приучила Мать. Это был один из многочисленных ритуалов, которым мы должны были следовать ради нашего здоровья, так же как чистка зубов горячей водой и обработка ногтей через день.

Как только Хэнни полностью высох, я стал помогать ему надеть пижаму. Но брат перестал улыбаться. Все его тело стало твердым и неподатливым, и я с большим трудом смог продеть его руки в рукава и застегнуть пуговицы. Я заметил, что Хэнни смотрит поверх меня на темнеющее небо за окном, и тогда мне стало ясно, что не так. Он понял, что мы остаемся здесь, и это ему не понравилось. Он хотел уехать домой.

Я уложил брата в постель и разрешил взять с собой набивного зайца, к которому Хэнни был привязан, надеясь, что он отвлечется от своих мыслей и заснет. Хэнни, прижав зайца к себе, гладил его по ушам, а я отошел от него и сел у окна, стараясь рассмотреть сквозь собственное отражение быстро исчезающее в сумерках море.