Раб своей жажды - Том Холланд Страница 12

Под стеной, на которой мы находились, собралось около сотни людей. Они стояли молча и совершенно неподвижно — спинами ко мне и лицами к стене огня. Языки пламени выбивались из расщелины в скале, а над ними высоко возносился изогнутый мостик, узкий и украшенный резьбой. От мостика вверх по утесу, к храму, вилась тропа. Храм же был словно вырублен в скале и высился угрюмо и массивно над всеми нами. Черные статуи, окрашенные в яростные оттенки красного огня, мрачно взирали на собравшуюся внизу толпу. Вид каменных дев угнетающе подействовал на меня, и, взглянув на верхушку храма, я почувствовал, что сердце мое забилось с перебоями.

Из расщелины вырвался особенно яркий язык пламени, и в оранжевом свете появилась какая-то адская фигура. Это была статуя Кали. Лицо ее было прекрасно и от этого еще более ужасающе, потому что излучало невероятную жестокость. Мне даже померещилось, что статуя ожила и не только ожила, а еще и пристально уставилась на меня. Я понял, что все в толпе смотрят на статую, и я тоже всмотрелся в нее, пытаясь постичь тайну, позволившую ей завладеть вниманием стольких людей. У статуи было четыре руки — две подняты вверх с зажатыми в пальцах крючьями, а две другие опущены, и в каждой богиня держала нечто похожее на пустую миску. Ноги ее, как я заметил, были прикреплены к металлическому основанию, а основание, в свою очередь, — к каким-то шестерням и колесам. Послышался лязгающий звук, статуя задвигалась, и я увидел, чтo перемещается она при помощи механизма. Толпа взревела дьявольским ревом, в котором звучали предвкушение и жадность. И тут я почувствовал, как Элиот постучал меня по плечу.

— Если не ошибаюсь… — заговорил он.

— Да?

Он указал вдаль:

— Это случаем не рядовой Комптон?

Я вначале не понял, о чем говорит Элиот, ибо различил лишь группу туземцев с неподвижно мертвенными липами и в изорванной одежде, вымазанной кровью. Затем сердце мое остановилось.

— Боже всемогущий! — прошептал я, узрев человека, бывшего когда-то моим солдатом, а сейчас стоявшего с омертвевшим взглядом и в испачканных запекшейся кровью лохмотьях.

— Но послушайте, Элиот, — в крайнем ужасе произнес я, — неужели мы ничем не можем ему помочь?

Взгляд проницательных глаз Элиота выдавал всю глубину его отчаяния.

— Сожалею, капитан… Пока я ничего не могу сделать. Эта болезнь оказалась более ужасной, чем я мог себе представить. — Лицо его внезапно помрачнело. — Выбросьте его из головы, капитан. Он уже не ваш солдат. И ни в коем случае не приближайтесь к нему, ибо я подозреваю, что укус, даже царапина, могут оказаться смертельны.

Я снова взглянул на Комптона. Совершенно верно, от прежнего рядового не осталось ничего, ничего! Комптон теперь мертв для нас. Но не успел я подумать это, как увидел, что он начал меняться, и это не было изменением к лучшему. Лицо Комптона исказила гримаса, зубы оскалились, в глазах заблестела полоумная дикость. Он застонал так же, как стонала вся толпа. Что бы это могло означать или предвещать?

Музыка дошла до высот неистовства, а толпу, казалось, охватила яростная лихорадка. И тогда, прорезав всеобщий гомон стонов, раздался ужасный крик. Надеюсь, мне никогда не доведется услышать ничего подобного, ибо вопль этот проник мне в кровь и заморозил всю душу. Толпа затихла, но было видно, что в глазах собравшихся здесь горит голод. Вновь вопль разорвал тишину ночи, на этот раз неподалеку от нас. Медленно толпа начала расступаться. Ритм табла зазвучал быстрее… еще быстрее.

Из темноты выступила процессия — ряд изможденных людей, скованных друг с другом цепями и связанных веревками. Процессию вели двое мужчин в русских мундирах, с лицами столь же мертвенными, как у Комптона. У одного из них в животе зияла рана от пули, и я узнал в нем солдата, которого мы уложили на Калибарском перевале и оставили валяться среди прочих трупов. Но он выжил и сейчас вел людей, которые некогда были его боевыми товарищами. Один из пленников что-то закричал по-русски, и до меня дошло, что это он вопил раньше. Сейчас его охватило еще более глубокое отчаяние, но что могло вызвать у него такой страх? Охранник ударил русского по лицу — бедняга, зарыдав, умолк, и над гнетущей сценой воцарилась тишина. Процессия остановилась у статуи Кали. Я внимательно рассмотрел ряды пленников. Русские и горцы вперемешку — мужчины, женщины, даже ребенок лет семи-восьми.

— Сэр, — прошептал старший сержант. — Смотрите, там, позади всех…

Я взглянул и выругался про себя, ибо увидел солдат, которых оставил охранять Калибарский перевал. Их связали шея к шее, как скот. Один из них посмотрел на Комптона, но на лице того не отразилось ничего, кроме вырождения и жадности.

И тут в моей голове раздался шепчущий женский голос. Чертовщина какая-то! Сейчас я готов думать, что это была игра моего воображения, но Элиот и Кафф заявили потом, что и они слышали этот напевный голос, слова, произносимые тем же мелодичным тоном. Что это было? Как случилось, что все мы услышали одно и то же? Я ничего не хочу сказать, но любой служивший в Индии солдат честно

признает, что раз-другой ему довелось испытать то, чего никак нельзя понять. Шепчущий голос был одним из подобных необъяснимых явлений. Я привык считать себя уравновешенным человеком и надеюсь, что читатель не отнесет меня к шарлатанам или сумасшедшим. Однако (какое ужасное слово!) полагаю, что мы столкнулись с какой-то колдуньей, способной читать мысли. Она без труда проникла в наши разумы, ее напевный голос был одной из самых приятных слышанных мною мелодий, и я почувствовал, что тело мое окаменело. Словно в тумане мне подумалось, что нам надо быстренько сматываться, поскольку у меня возникло предчувствие, что голос этот обнаружил нас, и я боялся, что укрытие наше раскрыто. Поговорив позднее с Элиотом, я узнал, что он ощутил то же самое. Но я не мог пошевелиться… Не могли пошевелиться ни Элиот, ни Кафф.

Я закрыл глаза, и мысли мои заполнило женское лицо, темноглазое и милое, с ожерельем из капель чистейшего золота. Это было лицо нашей беглой пленницы, оказавшейся на деле богиней. Не спрашивайте, как я узнал — я не знал, я чувствовал, и вскоре мной целиком завладела какая-то отвратительная звериная похоть. И все время, пока нарастало это чувство, а я пытался сдержать себя, адская женщина напевала, и я прислушивался к ее голосу, что неудивительно, ибо напев был столь же мил и прекрасен, как ее лицо. Одно слово, постоянно повторяющееся в строках песни, я узнал — Кали! Музыка достигла своего апогея и оборвалась. Наступила тишина. Я сжал руками уши и открыл глаза.

Русского пленника развязали и, подтащив к статуе Кали, подняли, как жертву, перед лицом богини. Тем временем один из охранников опустил верхние руки статуи, и я осознал, что они специально устроены так, чтобы их можно было по желанию поднимать и опускать. Я заметил, что охранник протирает блестящий стальной крюк, служащий богине кистью… и только тогда понял, что за отвратительная церемония здесь вершится. Я хотел отвернуться, но не смог — во мне продолжали звучать напевы завораживающего голоса, наполняя сладким ядом мою душу. Так что я остался, где был, и продолжил наблюдать за происходящим. Руки русского крепко связали вместе и положили на острие крюка. Охранник нажал на них, и русский пронзительно закричал, когда металл, пронзив человеческую плоть, окрасился кровью, несчастного. Русского бросили стонать и рыдать, а охранники уже выводили очередного пленника — юную девушку-индуску. С ней проделали ту же адскую процедуру, после чего охранники подняли руки богини, а жертвы остались висеть на крюках, как туши в мясной лавке. Бедная девушка стонала и пыталась пошевелиться, но боль от стали, пронзившей ее запястья, была столь велика, что вскоре индуска обмякла в агонии и повисла без движения. Позади сцены вырвались оранжевые языки пламени и взметнулись в ночь, но ни девушка, ни русский, ни статуя не пошевелились, застыв темным силуэтом непередаваемого ужаса [3].