Таинство - Клайв Баркер Страница 12

По мифологизированной версии, сочиненной Уиллом, его брат, будучи в коме, принял решение не возвращаться в этот мир. Хотя Натаниэлю было всего пятнадцать, когда он умер, он успел вкусить больше радостей жизни, чем удается большинству за отведенные им Библией семьдесят два. Его до самозабвения любили родители, Господь наделил его лицом, на которое невозможно было посмотреть и не влюбиться, но Натаниэль решил расстаться с миром, оставаясь его идолом. Он получил свою долю восхищения и поклонения, и они успели ему наскучить. Лучше уйти, не оглядываясь.

После похорон Элеонор не выходила из дома. Она всегда любила гулять по улице, стоять перед витринами — но теперь перестала это делать. У нее был кружок приятельниц, с которыми она встречалась за ланчем не реже двух раз в неделю. Теперь она перестала подходить к телефону, чтобы не разговаривать с ними. Ее лицо утратило сияние. Рассеянность обернулась полным отсутствием интереса к жизни, и мании росли день ото дня. Она перестала открывать шторы в гостиной, потому что боялась увидеть такси. Если она и ела, то только с белых тарелок. Она не ложилась спать, пока не убеждалась, что все двери и окна закрыты на три запора. Она привыкла молиться, делала это обычно очень тихо и на французском, ее родном языке. Как-то вечером Уилл услышал ее разговор с отцом — она говорила, что дух Натаниэля находится с ней рядом неотлучно. Неужели Хьюго не видит этого по ее лицу? У них ведь одна кровь. Одна — французская.

Даже в тринадцать лет Уилл вполне прагматично смотрел на мир. Он не обманывался насчет того, что происходит с его матерью. Она сходила с ума. Такова была печальная простая истина. В течение нескольких недель мая она не могла оставаться одна дома, и Уилл был вынужден пропускать занятия (для него это было вовсе не в тягость) и оставаться с ней дома. При этом видеть его она не желала (не хотела видеть лицо, которое казалось ей неудачной копией идеальной внешности Натаниэля), но стоило ей услышать, что он открывает переднюю дверь, как она с рыданиями и обещаниями звала его назад. Наконец в середине августа Хьюго усадил Уилла и сказал, что жизнь в Манчестере для всех них стала невыносимой, и он решил, что они должны переехать. «Твоей матери нужны простор и свежий воздух», — объяснил он. Эти слова были лейтмотивом всех тех месяцев, которые прошли с того дня, когда несчастье избороздило морщинами его лицо. У него, по его словам, было лицо спорщика, словно высеченное из гранита — породы, которая плохо передает нюансы мысли и оттенки значений. Но оттенков было пруд пруди. Даже простое описание отъезда семьи из Манчестера стало лингвистическим приключением.

— Я понимаю, эти последние месяцы дались тебе нелегко, — сказал отец Уиллу. — Проявления скорби могут любого сбить с толку, и я не буду делать вид, будто до конца понимаю, почему горе твоей матери приняло такие специфические формы. Но ты не должен ее осуждать. Мы не можем чувствовать того, что чувствует она. Никто никогда не может чувствовать того, что чувствуют другие. Мы можем только предполагать. Выдвигать гипотезы. Не больше. То, что происходит здесь, — он постучал себя по виску, — принадлежит ей и только ей.

— Может быть, если бы она рассказала об этом… — осторожно предложил Уилл.

— Слова не есть абсолюты. Я уже говорил тебе об этом. То, что говорит твоя мать, и то, что слышишь ты, не тождественно. Ты ведь это понимаешь?

Уилл кивнул, хотя и понимал то, что ему говорили, лишь в самых общих чертах.

— Итак, мы переезжаем, — сказал Хьюго, довольный, что ему удалось донести до Уилла теоретическое обоснование сложившейся ситуации.

— И куда мы поедем?

— В деревню в Йоркшире. Она называется Бернт-Йарли. Тебе придется перейти в другую школу, но ведь для тебя это не будет большой проблемой?

Уилл пробормотал: нет, не будет. Он ненавидел школу Сент-Маргарет.

— И свежий воздух тебе тоже не повредит. Ты все время какой-то бледный.

— И когда мы уезжаем?

— Недели через три.