Президент Линкольн. Охотник на вампиров - Сет Грэм-Смит Страница 11

— Я рассказал тебе, потому что ты должен знать. Ты… заслужил эту правду. Говорю тебе: в жизни я видел двух вампиров. Первого — там, на поле. А второго… — Томас отвел взгляд, снова пытаясь сдержать слезы. — Второго звали Джек Бартс. И его я увидел незадолго до смерти твоей матери.

Летом 1817 года отца одолел грех зависти. Он устал смотреть, как соседи собирают щедрые урожаи со своей земли, засеянной рожью и пшеницей. Устал рвать жилы на постройке амбаров, которые они использовали, чтобы наживать богатство, и самому не получать доли трофеев. Впервые в жизни отец казался не чужд амбиций. Ему не хватало только денег.

Джек Бартс был коренастым и одноруким. Он дорого одевался и владел развивающимся экспедиторским делом в Луисвилле. К тому же он был одним из редких в Кентукки людей, которые промышляли частными займами. В юности Томас как-то на него работал — грузил и разгружал плоскодонные баржи на Огайо за двадцать центов в день. Бартс всегда хорошо к нему относился и не задерживал оплату. Когда Томас увольнялся, Джек проводил его рукопожатием и приглашением возвращаться на работу. Более двадцати лет спустя, весной 1818 года, Томас Линкольн напомнил Бартсу о его обещании. Теребя шляпу в руках и низко опустив голову, Томас сидел в конторе Джека Бартса и просил о займе в семьдесят пять долларов — ровно столько, чтобы хватило на покупку плуга, рабочей лошади, семян и «всего остального, что необходимо для выращивания пшеницы, кроме солнечного света и дождя».

Бартс, «все такой же крепкий и жизнерадостный, в фиолетовом сюртуке с одним рукавом», немедленно согласился. Условие он поставил простое: Томас должен вернуть девяносто долларов (сумму займа плюс двадцать процентов сверху) не позднее первого сентября. Любая прибыль сверх оговоренного оставалась Томасу. Процент был вдвое выше, чем взял бы любой уважаемый банк. Но Томас, строго говоря, не владел никакой собственностью (участок в Литл-Пиджин-Крик он занял самовольно) и не имел финансовых гарантий — значит, ему было не к кому больше идти.

Отец согласился на предложенные условия и принялся валить деревья, корчевать пни, пахать и сеять. Это был изнуряющий труд. Он в одиночку засеял семь акров пшеницы. Если бы с каждого акра удалось собрать тридцать бушелей урожая, этого хватило бы, чтобы вернуть долг Бартсу, и еще немного осталось бы нам на зиму. В следующем году отец посеял бы больше. Еще через год нанял бы работника себе в помощь. Через пять лет у нас была бы самая большая ферма в округе. А через десять лет — в целом штате. Посеяв последние зерна, отец наконец мог вздохнуть свободно. Он ждал, когда будущее поднимется из земли.

Но лето 1818 года выдалось самым жарким и засушливым на памяти старожилов. С наступлением июля во всей Индиане не осталось ни единого зеленого побега.

Томас был разорен.

Ему осталось только продать плуг и лошадь, чтобы выручить хоть немного денег. Собирать урожай никому не требовалось, так что спроса на его товар не было. Не осмеливаясь показаться Бартсу на глаза, Томас отослал ему двадцать восемь долларов вместе с письмом от первого сентября (письмо под диктовку писала Нэнси), в котором обещал прислать остаток долга, как только получится. Больше он сделать ничего не мог. Но Джека Бартса это не удовлетворило.

Через две недели Томас Линкольн шепотом произносил мольбы, которые словно обретали форму в колючем ночном воздухе. Он пробудился ото сна всего несколько минут назад. Его разбудило прикосновение к щеке. Прикосновение шелкового голубого рукава. И пачки банкнот — двадцати восьми долларов. Над постелью Томаса стоял Джек Бартс.

Бартс не собирался спорить, он пришел предупредить. Отец ему нравился. Нравился всегда. Поэтому он даст должнику еще три дня, чтобы собрать недостающие деньги. Понимаешь ли, дело есть дело. Если пройдет слух, что Джек Бартс идет на поводу у своих должников, другие еще дважды подумают, стоит ли платить ему вовремя. И куда ему после этого деваться? В богадельню? Нет, нет. Ничего личного. Исключительно вопрос платежеспособности.

Они стояли возле деревянного туалета, чтобы шепот не разбудил обитателей хижины. Бартс повторил свой вопрос:

— Сможешь отдать деньги через три дня?

Томас опять понурился:

— Не смогу.

Бартс улыбнулся и отвел глаза.

— В таком случае…

Он повернулся к Томасу — лицо кредитора исчезло, и на его месте возникло лицо демона. Окно в ад. Черные глаза, белая кожа и — клыки, длиннющие, острые как у волка, порази меня Господь, если я лгу!

— Я возьму свое другим способом.

Эйб смотрел на отца сквозь огонь.

Ужас. Меня обуял ужас. Сковал по рукам и ногам. Я ослабел. Мне стало дурно. Я больше не желал это слушать. Не сегодня. И никогда. Но отец не мог остановиться. Не теперь, когда он был столь близок к окончанию своего рассказа — к окончанию, о котором я догадывался, но в которое не решался поверить.

— Вампир отнял у меня отца…

— Замолчи…

— Отнял Спэрроу…

— Не надо!

— И вампир отнял у нас твою…

— Иди к черту!

Томас разрыдался.

Один вид его пробуждал во мне неведомую доселе ненависть. Ненависть к отцу. Ко всему на свете. Отец вызывал у меня отвращение. Я убежал в темноту, страшась слов, которые могли у меня вырваться, и того, что я мог сделать, останься я с ним еще хоть на мгновение. Злость не пускала меня домой три дня и три ночи. Я спал в амбарах и хозяйственных пристройках у соседей. Воровал яйца и пшеничные колоски. Бродил по окрестностям, пока ноги не начинали дрожать от изнеможения. Вспоминал мать и плакал. Они отняли ее у меня. Отец и Джек Бартс. Я ненавидел себя за то, что был слишком мал, чтобы защитить ее. Ненавидел отца за то, что он рассказал мне нечто столь невозможное и невыразимое. Но все же я понимал, что все это — правда. Не могу объяснить, откуда взялась моя уверенность, но у меня не было сомнений. Я вспомнил, как отец одергивал нас, когда мы сочиняли истории про вампиров. Крики, которые ветер доносил по ночам. Горячечный шепот матери про то, как она «заглянула в глаза дьяволу». Отец был пьянчугой. Праздным и черствым пьянчугой. Но не лжецом. За три дня ярости и горя я поддался безумию и признался самому себе: я верю в вампиров. Я верил в них и всех их ненавидел.

Когда Эйб наконец вернулся домой (к перепуганной мачехе и притихшему отцу), он не проронил ни слова. Взял дневник и записал одно-единственное предложение. То самое, которое кардинальным образом изменит течение его жизни и приведет молодую страну на грань катастрофы:

Отныне я твердо намерен убить всех до единого вампиров в Америке.