Ведуньи - Элизабет Ли Страница 11

Кобыла черна как ночь. Шерсть блестит, уши прижаты, глаза вытаращены. Взвизгивая и брыкаясь, она нарезает круги по полю. Явно бесится. И злющая. Такой нрав можно исправить только с помощью маминого мастерства, сняв с кобылы порчу. А без этого к такой зверюге никому в здравом уме и приближаться не стоит.

Однако сын Мэтта Тейлора стоит от нее не более чем в двух шагах, глаз с нее не сводит да еще и руку к ней протянул. Он выглядит совсем взрослым и, похоже, стал гораздо выше ростом, чем мне помнится. Такой высокий стройный парень. Ни он, ни кобыла меня не замечают.

Вообще-то я его неплохо знаю и не раз слышала, как о нем говорят, будто он больно застенчив. Вот уж никогда бы не подумала, что у него хватит смелости объезжать такую норовистую кобылу.

А он ее, похоже, одним взглядом успокаивает. В нем чувствуется некая спокойная сила, даже заторможенность, и это зачаровывает. У меня и то сердце стало медленнее биться, пока я на него смотрела.

Кобыла нервничает; она готова в любой момент взбрыкнуть, ударить его копытом и убежать. Однако он продолжает потихоньку к ней приближаться. Она заворожена его взглядом, глаз отвести не может. Как и я, между прочим. Тонкие волоски у него на руках, протянутых к ней, кажутся белесыми, как плавник. Кобыла скалится, жует узду, облизывается, потом опускает голову, и фермерский сынок вдруг поворачивается к ней спиной и идет прочь. Я совершенно уверена, что сейчас она на него бросится, однако она покорно следует за ним, по-прежнему опустив голову. Теперь она совершенно спокойна.

А он гладит ее по лбу, что-то ей шепчет, прижимаясь к ней лицом. Она стоит и слушает, тихая, как ручной котенок.

Я, как и эта кобыла, тоже нахожусь под воздействием его чар и совершенно забыла, что я из проклятой семьи и живу на чумном холме, что одни над нашей семьей смеются, другие ее боятся, но никто в деревне никому из нас просто так и слова не скажет. Я еще и позволила себе вообразить, что свободна от своего неизбывного бремени – того дьявольского могущества, которое мне обещано с тех пор, как он отметил меня своим знаком.

Я подхожу поближе.

– Слушай, как это тебе удалось? Она же тебя убить могла.

Он, вздрогнув от неожиданности, оборачивается, и я вижу, как щеки его заливает густой румянец. Лошадь тоненько ржет, и он начинает машинально ее оглаживать, успокаивать, но с меня так глаз и не сводит. Потом замечает у меня на скуле ссадину и синяк – как раз туда фермерский помощничек угодил своим кулаком, – опускает глаза и смущенно лепечет:

– Да ничего особенного… я просто…

– Это ж настоящий дар! – восхищаюсь я.

– Да нет, это совсем нетрудно… пустячное дело.

– Никогда ничего подобного не видела! – В нем чувствуется какая-то удивительная нежность и страшная неуверенность в себе. – А мне уже можно ее погладить?

Он колеблется, потом кивает:

– Только осторожно.

Кобыла, разумеется, от меня шарахается, сверкая выпученными глазами, и гневно всхрапывает.

– Не смотри на нее, – тихо советует он. – Просто не смотри… опусти голову. Вот так.

Я медленно-медленно подхожу к кобыле, стараясь смотреть только себе под ноги. Она еще немного от меня отступает, и он кладет руку ей на шею. Но я уже знаю: она не сделает мне ничего плохого. Он ей не позволит.

– Хорошо, хорошо, – приговаривает он, и я протягиваю руку, а он ее направляет, и я осторожно касаюсь пальцами лба кобылы. Он доволен: – Так, так, – и мы вместе гладим ей лоб круговыми движениями. Кобыла тихонько фыркает, а он поясняет: – Видишь, ты ей нравишься.

Его слова точно летнее небо – мне кажется, под ними можно лежать и греться. Солнце, пробившись сквозь тяжелые облака, высвечивает у него на лице каждую веснушку, каждую светлую ресничку. Я замечаю, что под глазом у него изрядный фингал, еще свежий, да и глаз опух.

– Как ты этому научился? – спрашиваю я.

– Да просто… не знаю. Вообще-то я ни на что толком не способен! – И он неуверенно смеется. Потом, пожав плечами, говорит: – Просто я животных люблю. Мне нравится наблюдать за ними. Мне с ними интересно. И легко.

– Да уж, насчет животных у тебя настоящий дар! – искренне восхищаюсь я и снова глажу кобылу. Она тычется мордой в мою ладонь. – Господи, да ты ее просто заколдовал!

И едва я произношу это слово – заколдовал, – как он меня узнаёт. Я вижу это по его глазам: в них вспыхивает неприкрытый страх. Он вдруг словно застывает, вцепившись лошади в спину. Она ржет, почуяв его нервозность, и я невольно улыбаюсь. Но вскоре улыбка сползает с моих губ. То незнакомое чудесное чувство, возникшее в моей душе, исчезает, и я снова превращаюсь в некую хрупкую оболочку, имеющую облик человеческого существа, но пустую внутри. Сладостная и теплая уверенность в том, что я стала новым, совсем другим человеком, оказалась слишком недолгой, но теперь она исчезла, и это исчезновение мучительно, оно жжет, как те язвы, которые я своим проклятьем «подарила» Гэбриелу.

А фермерский сынок уже пятится от меня, спотыкаясь о собственные ноги и хватая ртом воздух, точно вытащенная на берег рыба. Он страшно побледнел. Лицо его на фоне темных туч кажется совсем белым. И я сейчас уже ненавижу его за то, что он сперва проявил ко мне доброту, а потом эту доброту отнял. Ненавижу сильней, чем ненавидела тех гадов, которые издевались надо мной, били, оскорбляли.

А кобыла начинает нервничать: бьет копытом, нервно встряхивает гривой; я пытаюсь мысленно заставить ее повыше поднять ногу и ударить хозяина копытом в висок, но у меня ничего не получается: его нежный ласковый голос все еще звучит у меня в ушах. И тогда я просто поворачиваюсь и ухожу. Убегаю, путаясь в жесткой траве, потом проламываюсь сквозь зеленую изгородь, не обращая внимания на колючки, до крови раздирающие мне кожу, хватаю брошенное ведро и с силой бью себя по ногам – прямо по тем синякам, которые ведро уже успело на них оставить, пока я бежала к колодцу.

Облака над головой стали плотными, тяжелыми и словно провисли. Сверкает молния, и начинается дождь, сильный, холодный. Но я даже рада дождю. И оглушительному грому. И черным тучам, и мокрой одежде, в которой у меня уже зуб на зуб от холода не попадает. Зато вскоре уйдут все мысли, и я ничего не буду чувствовать, кроме сырости и холода.