Апокалипсис Антона Перчика - Анна Никольская Страница 9

Мы ехали с родителями в Николаево — село, где отец присмотрел участок. Я был за рулем. Помню, мы болтали всю дорогу о всякой ерунде, про велосипеды какие-то. Типа, надо покупать, пока в «Спортмастере» акция — сразу всем, спортивные. Будем вместе гонять по воскресеньям… В общем, душевно ехали, с «Ретро ФМ». Давно такого не было — если только еще в детстве. Мамик поила меня какао из крышки от термоса, кормила с руки мандаринами — она сидела сбоку, а отец на заднем сидении. Он все про школьные годы чудесные вещал, но меня это даже не напрягало. Наоборот. Я еще подумал, что, может, все наладится — ну, между мной и предками. В принципе, они же вменяемые. Они вменяемые, и я тоже. Славные тинейджерские годы далеко позади. Не знаю, почему мы общий язык до сих пор не можем найти.

— У нас учитель был по русскому и литературе — замечательный человек. Педагог от Бога. Его звали Джон Николаевич. У него была одна забавная привычка: он, когда увлеченно о чем-нибудь рассказывал, щипал себе брови. Один раз так увлекся, что почти все выщипал, прямо на уроке. Мы его с тех пор Джокондой прозвали.

— В смысле? Почему? — я не понял.

— Ну, у Джоконды да Винчи, у Моны Лизы, бровей нет на портрете. Не замечал?

— А, точно.

— Это у них была такая мода в пятнадцатом веке, у аристократии, — сказала мамик. — Бледный цвет лица, высоко выбритый лоб и полное отсутствие бровей.

— Во дают, — ухмыльнулся я.

А мамик нервно рассмеялась.

— Однажды он принес в класс большой кусок ватмана и повесил его на доску, — рассказывал отец. — На ватмане, в правом нижнем углу, была маленькая черная клякса. Помню, он спросил: «Ребята, что вы перед собой видите?». Мы ему хором: «Кляксу!». Он на несколько шагов от доски отошел и говорит: «То есть никто из вас не заметил белый лист бумаги. Одну только черную кляксу».

— Прикольно, — сказал я.

Мне правда понравилась эта история. И этот их Джоконда. Хорошо бы у нас в школе в свое время были такие учителя, а то сплошные угрюмцы и гестаповцы. Только Мила Петровна была нормальная.

— По-моему, все наши проблемы оттого, что мы не замечаем вокруг хорошего. А ведь заметить его нетрудно — оно вокруг, везде. Зацикливаемся на каких-то своих мизерных проблемках, которые не стоят яйца выеденного, а полноты картины не видим. — Отец отвернулся от меня и глядел в окно, на мелькающие вдоль шоссе березы. — Я хочу, чтобы ты научился…

Он не успел договорить. Потому что мамик прибавила громкость у приемника. Она первая заметила, что «Роллинг Стоунзы» замолчали.

* * *

Когда я был маленький, война — та, которая Великая Отечественная, — не ассоциировалась у меня со звуками бомбежки или там канонады. Ну я же не был очевидцем тех событий. Даже со стонами раненых по телику она у меня не ассоциировалась — меня вообще это художественное месиво как-то не трогало. Всё это кино про войну. Я его не любил смотреть, скучно. Зато когда я слышал запись голоса того диктора, мне реально становилось жутко.

Самым страшным в этом голосе было то, что он медленный. Я представлял себе этого неведомого Левитана, как будто он сидит на небе (бу-га-га) и из него, как из гигантского тюбика с зубной пастой, выдавливается этот медленный механический голос. Просто если ты подсознательно ждешь плохих новостей, самое страшное, что может только быть, это тишина. Паузы. Между. Фразами. Такие новости надо сообщать быстро. И по возможности жизнерадостно — так все американские ведущие делают.

Тот, кто сидел сейчас в радиостудии, кажется, этого не знал. Он говорил голосом Юрия Левитана — таким, знаете… Бесцветным. Это уже потом я узнал, что сообщение об эвакуации записывали заранее и транслировали по всем каналам одновременно, пока еще было можно.

— …прерывает трансляцию всех телевизионных и радиопрограмм. Внимание! Экстренное сообщение департамента пресс-службы и информации правительства Российской Федерации. Сегодня в 11 часов 16 минут по московскому времени над территорией России прошел мощный метеоритный поток. Основной удар пришелся на Московскую, Брянскую, Калужскую, Смоленскую…

Мамик закричала. В голос. Я никогда не слышал, чтобы она так кричала. Она кричала что-то про Игорька. Что он в Москве, что он там один. Вернее, с этой новой нянькой. С абсолютно чужим для него человеком. Не знаю, что меня больше оглушило — этот ее крик или то, что сообщали по радио.

— …просим сохранять спокойствие. Помогите раненым, детям, женщинам, инвалидам. Предупредите соседей о необходимости срочной эвакуации. Если вы находитесь в автомобиле, не покидайте его. Закройте двери, окна и прекратите движение…

Раздался удар.

Взрыв.

Еще удар.

Где-то сбоку загорелись и начали валиться деревья.

Я моментально вспотел, точно с головой в печку нырнул — дорогу нам перегородила стена огня. Очередной удар взломал полотно асфальта и швырнул в машину огромным ломтем земли. В небо взметнулись пыль и черное крошево. Взрывной волной «Купера» подкинуло в воздух, развернуло в обратном направлении и с адской силой обрушило вниз.

Мама все еще кричала. Она там пристегнута? А отец? Я его не слышал.

Снова удар. Хруст лопнувшего железа — тачку корежило, сминало, как бумажный комок. И гул. Гул горящего леса, как шум товарного поезда вдали. Потом глухой хлопок.

Я вдруг подумал, что абсолютно не готов сейчас умереть. Абсолютно. Пожить бы еще месяц, неделю.

Хоть один день!

А потом над темной полосой леса я увидел «гриб».

День тринадцатый
Четверг, 16 мая

Я в тумане. Высоко среди облаков. Парю, как воздушный змей, и вижу тело — не сверху вниз и не в зеркале, я наблюдаю за ним со стороны. Оно мертвое. Мертвый я. Но глаза открыты — они не моргают, зрачки не двигаются. Дыхания тоже нет, сердце не бьется, зато улыбается рот. Я похож на клоуна. Я дотрагиваюсь до своего лица — оно холодное, кожа как из резины. Потом я замечаю какой-то светло-серый сгусток. Он висит прямо над телом — как будто к потолку прицепили за ниточку. Я протягиваю руку и трогаю его. Это как… как если бы случайно задеть хрустальный елочный шар. Или маленький дверной колокольчик. Я слышу высокий, беспечный звук — он полон торжества. Больше всего он похож на смех ребенка.

Я просыпаюсь. За окном стоит солнце. Я понимаю, что все еще сплю и вижу во сне свою душу.

* * *

Мне не сразу удается разлепить веки. Удар электрического света по глазам и на мгновение только ярко-оранжевые круги. Чуть погодя картинка фокусируется. Серый потолок, кафельные стены в бурых подтеках. Какие-то картонные коробки, смятые простыни, скомканная одежда, бумага — точно кто-то бросил все это впопыхах и сбежал. От кого? Квадратная кафельная комната. Почти как в детской загадке: без окон, без дверей, полна горница.