Горгона - Валерий Бочков Страница 9

— Извините, мы сейчас закончим.

Произнёс вежливо, почти учтиво, — и улыбнулся. Я растерялась. Но не только от его тона и улыбки, он оказался неуместно красив. Точно кто-то вырезал артиста из американского фильма и вставил в пыльный сквер на Садово-Кудринской. У Ленки Дудник вся стена была уклеена такими красавцами. Она специально ездила в книжный на Горького и покупала там польские и гэдээровские журналы про кино, а после вырезала фотографии по контуру маникюрными ножницами и клеила прямо на обои. К десятому классу бумажные мужики уже доставали до потолка.

Те двое, которые колотили третьего, тоже уставились на меня. Побитый закрывал лицо ладонями, он стоял сгорбившись — так в пантомиме изображают невыносимое горе. Я закусила прядь волос, дурацкая привычка осталась с детства, совать волосы в рот, когда смущаюсь. Ещё, чтобы скрыть смущение, я начинаю хамить. По скверу пробежал порыв ветра. Подхватил и понёс колючую пыль, зашуршал макушками сирени.

— Вы действительно шериф Краснопресненского района? — Я остановилась. — Кстати, да, шляпа — отпад.

— Стетсон, — поправил меня красавец ласково. — Шляпы у членов политбюро.

Он сделал затяжку и ловким щелчком отправил окурок через плечо. При ближайшем рассмотрении пригожесть ковбоя зашкаливала. Словно его лицо кто-то старательно отретушировал и подкрасил — ресницы и брови, влажные губы, да ещё этот девичий румянец по всей скуле. Так четвёртая ложка сахара превращает сладкий чай в сироп. И к тому же белозубая ухмылка — не может быть у советского человека таких зубов.

Теперь все смотрели на меня. Драчуны оказались мальчишками, может, чуть старше меня. Побитый разогнулся, отнял ладони от лица. У него кровила губа, по подбородку стекала тонкая красная струйка. Мы встретились взглядом. Это был мой дачный знакомый Алик Купер.

— Ворона? — Купер тронул скулу и сморщился. — Ты?

Пожар, ночь, мотоцикл — мы с ним явно подумали об одном и том же. Той ночью я вернулась на дачу, но заснуть так и не смогла. Не могла ни лежать, ни сидеть — меня так и трясло от избытка адреналина. Это было похоже на припадок. А чуть свет, с первой электричкой, я уехала в Москву.

— Знаешь его? — поинтересовался ковбой у меня.

— Нет, — я мотнула головой и пошла в сторону Кольца.

— Погоди…

— Ну?

— Минутку… — ковбой подмигнул мне и с размаху пнул Купера ногой. Точно в промежность. Тот беззвучно разинул рот, вытянулся, как солдат, и тут же сложился пополам — будто сломался посередине.

Острота боли от удара ногой в пах мне неведома (хоть тут природа смилостивилась над женщиной), но мерзость ситуации была очевидной: трое били одного, к тому же последний удар был нанесён явно в мою честь. Конечно, я должна была тут же развернуться и уйти.

Как же мы любим, оглядываясь в прошлое, прикидывать альтернативные маршруты жизни — а что со мной стало бы, если бы на той развилке я выбрала другую тропинку? Или не встретила этого человека — ведь, господи, то была совершенно случайная встреча. И как бы сложилась вся моя жизнь? Ведь могло же быть всё совсем иначе: белоснежные яхты, а не кухня три на четыре с его мамашей, да и какого чёрта я тогда попёрлась к нему, ведь он мне и не нравился вовсе, этот Ермаков из второго подъезда. Все эти судьбоносные случайности, развилки и повороты, вся зыбкость и непредсказуемость будущего — полная чушь. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. По себе знаю.

Тогда, у планетария, я развернулась и ушла. Но на принципиальную композицию моей судьбы это не повлияло ничуть.

Ещё древние греки знали — что предначертано, то и сбудется. Нить жизни прядут три сестры, три Мойры: старшая, Клото, следит за неотвратимостью участи, средняя, Лахесис (эта, несомненно, самая остроумная) отвечает за случайности в нашей жизни, младшая, Антропос, решает, когда обрезать нить. К слову, в «Фаусте» автор перепутал сестёр, вручив старшей Клото роковые ножницы смерти. Сёстры не подчиняются никому, даже богам Олимпа. Ещё бы — они дочки самого Зевса и богини ночного мрака Нюкты. Решение Мойр окончательно и обжалованию не подлежит. Другими словами — изменить свою участь невозможно.

Однако, получить информацию о своём будущем особого труда не составляет: плывёшь в Дельфы, там на склоне горы Парнас стоит храм Аполлона, приём посетителей круглосуточно. Платишь по прейскуранту — это жрецам, нужно ещё принести жертву хозяину храма — Аполлону. Через пару часов получаешь бумажку с ответом.

Как правило это одна фраза, вроде, «Ты убьёшь своего отца и женишься на своей матери». Иногда ответ более туманен «Начни войну и ты погубишь великое царство». Именно такую информацию выдал Дельфийский Оракул царю Лидии, легендарно богатому Крезу, накануне решающей битвы с Персией. Обнадёженный царь ринулся в бой и был разбит персами наголову. Разъярённый Крез потребовал разъяснений и получил ответ, что клиент неверно истолковал информацию: какое именно царство погибнет в пророчестве указано не было.

Из подобных историй моя любимая про царя Акрисиуса, кстати, к нему мы ещё раз вернёмся, но по другому поводу. Имя царя вам кажется не очень знакомым, зато вы определённо знаете его дочь. Именно её изобразил великий Рембрандт на своём почти порнографическом полотне «Даная».

Безусловно, грубоватые голландцы никогда не отличались утончённостью вкуса — никакой неги разврата, как у французов, вроде Фрагонара или Буше; ни итальянской лукавой порочности Джорджоне или Сандро Боттичелли, ни даже буйно румяной похоти незатейливого Рубенса. Даная, не обнажённая, даже не нагая, а попросту голая тётка средних лет, похожая на русскую купчиху с толстыми ляжками, изображена на развороченной постели с мятыми подушками. Она ждёт любовника. Вожделение дамы художник передал вполне убедительно.

Предистория следующая: царь Акрисиус, мечтая о наследнике трона, отправился к Дельфийскому Оракулу с единственной целью узнать, когда у него наконец родится сын. Ответ оказался шокирующим — забудь про сына, царь, твоя дочь родит внука, который захватит престол и убьёт тебя.

Конечно, радикальным решением было бы тут же перерезать горло дочери. Но даже аморальные боги Эллады не одобряли убийства родни. Гнев богов был для греков единственным нравственным тормозом. Поэтому отец заточил Данаю в высокую башню, обшитую медью, без дверей и с единственным окном, проделанном в крыше. Через этот люк при помощи лебёдок узнице доставляли провиант и воду. Через этот люк проник и любовник. Им оказался Зевс, и, поскольку для простого смертного лицезрение верховного бога стало бы смертельным, то находчивый кавалер принял образ золотого дождя и в таком виде совокупился с девой.

В положенный срок Даная родила мальчика. Все попытки царя Акрисиуса избавиться от дочки и внука оказались тщетны. Тогда царь решил бежать сам. С чужим паспортом скрывался за границей, жил в притонах, болел оспой, работал в порту. Спустя тридцать лет он инкогнито (фальшивая борода, очки и шляпа) оказался на трибуне стадиона: проходили Олимпийские игры, выступали легкоатлеты, а царь всегда был страстным болельщиком. Особенно любил состязание в метании диска. Бросок атлета из сборной Греции не удался — снаряд изменил траекторию и угодил в одного из зрителей. Тот умер на месте. Дискобола звали Персей, он был сыном Данаи. Ну а как звали покойного вы и сами уже догадались.