Плюс-минус бесконечность  - Наталья Веселова Страница 8

Он принялся торопливо складывать так сегодня и не пригодившийся этюдник, все время ощущая на себе настороженный взгляд женщины и невольно ежась от него. Досада на себя самого не отпускала, и он буркнул в сторону:

— В крайнем случае, вырастут — сами решат… Хотя к тому времени уж и церквей-то, наверно, не будет, так что чего им решать-то…

— А если не вырастут? Маленькими умрут? — вдруг резко бросила Настасья Марковна.

Юноша выпрямился, чувствуя, как губы дрожат:

— Вы — это… Вы совсем уже… — захотелось нагрубить, но почувствовал, что выйдет несолидно, как у обиженного пионера, и он закончил, как мог, спокойно: — А если и так — правда ведь никто не застрахован — то, сами понимаете, тогда и подавно все равно будет.

Она вздохнула, на сей раз действительно глядя на Илью, как на недоумка:

— Да уж, понимаю, конечно… — и непонятно добавила: — Просто минус еще одна бесконечность…

Анжелка, уже накинувшая платье, топталась на своем зеленом островке, силясь впихнуть ноги обратно в сандалики, не расстегивая их, — это удалось, и девчонка унеслась в ажурно-золотую тень «на подскоках», не оглядываясь на брата.

— До свиданья, — сказал он и тут же с неудовольствием понял, что теперь все лето ему придется здесь, в Заповеднике, бегать от этой полоумной тетки, прятаться, чтоб не столкнуться взглядом и снова не повестись на лишний разговор.

— А крестить их все равно надо, — словно не слыша, продолжала Настасья Марковна. — Самое страшное, если так умрут. Хуже ничего и быть не может. А ведь дети — всякое может случиться… Скарлатина, например… — и при этом слове у нее непроизвольно дернулось и потемнело лицо.

«Я — гад, — в секунду прозрел Илья. — У нее точно ребенок когда-то умер — от скарлатины. Поэтому она такая и странная. Ищет утешения в религии — как не понять человека… У тезки ее, Авакумовой жены, вообще не сосчитать, сколько детей перемерло».

— Сейчас — пенициллин изобрели… — пробормотал он, невольно смягчаясь. — Мы с Анжелкой два года назад вместе переболели… Таблеточки такие белые попили — и как рукой…

— Да это я к примеру, — с едва заметной горечью отозвалась она. — Вообще — мало ли что… Но знай на всякий случай: ты, как человек крещеный, и сам можешь окрестить кого-то, если срочно нужно, а священника нет. Например, тяжелобольного, умирающего. Неважно, ребенка или взрослого.

— Сам? — искренне удивился Илья. — Комсомолец, в рабочую изостудию хожу — и окрестить? Умирающего? Как поп? Зачем? И, главное, как?

— Ну, Илья-а!! — прогудела откуда-то из тени сестра. — Ну, пойдё-ом! Ну, мне жа-арко!

— Очень просто, — пожала плечами женщина. — Берешь любую воду, хоть из лужи, хоть из чайника. Говоришь: крещается — в смысле, крестится — раб Божий такой-то, только имя обязательно должно христианским быть, нашим то есть, русским. Потом три раза брызгаешь на него водой. Первый раз говоришь — во имя Отца, аминь, второй — и Сына, аминь, третий — и Святаго Духа, аминь. Видишь, как просто. Сложней — зачем…

— Ну, Илья-а! — требовательно раздалось с дорожки.

— Беги, — слегка подтолкнула Настасья Марковна. — Будет еще время обсудить. Пока просто запомни, и все.

— Иду-у! — отозвался он вбок и, хотя знал, что запоминать ничего не будет, потому что незачем, но, не желая обидеть несчастную старуху, наскоро повторил всю нехитрую формулу домашнего крещения от начала до конца и добавил: — Ничего сложного.

— Да. И плюс бесконечность, — с проблеском улыбки отозвалась она.

А на следующий день лето взяло и кончилось. Махом. Без предупреждения перешло в позднюю осень. В своей спартанской комнатушке со скошенным потолком Илья проснулся от влажного холода и, еще не веря себе, в полудреме натянул на голову легкое пикейное одеяло, смутно надеясь на досадную случайность, которой предстоит развеяться вместе с остатками сна. Но, когда в голове окончательно прояснилось, он убедился, что за окном стоит беспросветный ливень — упорный, равномерный, нескончаемый — и его унылый шум уже сходит за тишину. Сирень под окном словно набухла и вскипала, как пенка на смородиновом варенье, почти достигая второго этажа, — казалось, она на глазах пропитывается водой, и соблазнительно было написать ее именно такую, не праздничную средь желтого и голубого — а мокрую и ледяную, роняющую тяжелые прозрачные капли… Новый ватман уже с вечера был развернут на столе в ожидании нового эскиза, и, наскоро накинув дачную вельветовую куртку, не причесываясь и даже не вспомнив о завтраке, Илья бросился щедро мочить плотную белую бумагу под акварель — а потом долго и вкусно работал, не замечая ни сгущавшейся в комнате влажности, ни собственных нечищеных зубов.

Так внезапно и обидно испортившаяся погода, запершая дома маму с двумя младшими детьми, — из которых, впрочем, погрустнела только без дела слонявшаяся Анжела, а веселый бутуз Кимка как радовался жизни при солнце, так и продолжал любить ее и под дождем — неожиданно открыла для Ильи новые грани в нем самом. Оказалось, он любит ненастье больше, чем солнечные дни! Надежно запрятавшись с ног до головы в специально для этого доставленную когда-то на дачу фронтовую плащ-палатку уехавшего в Ленинград на работу отчима, охваченный непонятным, почти чувственным восторгом, юноша убегал теперь из дома с этюдником еще до завтрака, проглотив лишь на бегу обсыпную булку со вчерашним козьим молоком. Залив можно было писать бесконечно — и этюды никогда не походили один на другой. Илья неустанно лазал среди валунов, утверждая меж них этюдник как мог прочно, и писал с замиранием сердца, безжалостно перекручивая цинковые тубы с фиолетовым и синим кадмием, не экономя белила, — и вся надежда была на то, что ко дню рождения в июле отчим привезет обещанный — и такой долгожданный — новый большой набор дорогих масляных красок.

Вечером он отвечал на озабоченные вопросы матери — не голодный ли, не простудился ли — в теплой комнате у во всю топившегося высокого обшарпанного камина с отколотой плиткой (были удачно найдены в кладовке и немедленно пущены в дело какие-то трофейные «топливные брикеты»), на первый — утвердительно и рьяно наворачивал гречневую кашу с тушенкой, на второй — энергично мотал головой. Потом он покровительственно трепал по мягким кудрям сестренку, теперь всегда вяло пеленавшую на кресле свою увечную куклу (фарфоровая голова ее была склеена из осколков и кое-как подкрашена заново лично Ильей) — и мчался к себе наверх, где царили холод и свобода, где можно было, подтянув ворот свитера до ушей, вновь приняться за Аввакума и его памятную собачку. Снизу доносилось протяжное канюченье сестры — «Ма-ам, ну, почитай про Айболи-ита!» — и привычные раздраженные материнские ответы: «Ты видишь, мне надо Кима на горшок сажать — иди, поиграй в игрушки!». Сквозь уже властно захватывавшую главную работу Илье вдруг приходило в голову, что надо бы собраться и самому почитать сестре, которую после рождения непрошеного брата мать с отчимом отдали два года назад в детский сад на шестидневку, и должны были со дня на день отправить с детсадом же на дачу, что не удалось им сделать весной, потому что закрутились с Кимкой и не отвели Анжелу вовремя на какую-то недостающую прививку… «Жалко малявку, — мелькало у Ильи, в то время как тонкой беличьей кистью, густо зачерпнув из кюветы коричневой акварели, он наводил Аввакуму суровые страдальческие брови. — Скоро опять ей до осени с чужими людьми мучиться… И что мама ее здесь, на даче, не оставит? Хоть бы она от детсада этого круглосуточного отдохнула… Говорит — ей, мол, там веселей с другими детьми, а здесь играть не с кем… Так-то оно так, но… Не годятся эти брови никуда! И не перебелишь, — только грязь разводить… Какой-то старикашка полоумный получается. Может, действительно, Олега Кошевого написать и не мучиться?». Но мучиться было приятно, как и ложиться позже всех, а вставать, когда все еще спят, и наскоро пить холодное молоко на крыльце под навесом, ощущая крепчающим, вширь идущим плечом надежную тяжесть старого этюдника…