Отстегните ремни - Катерина Кириченко Страница 8

Мне стало откровенно грустно.

На самом деле я прекрасно отдавала себе отчет, почему мне, несмотря на довольно привлекательную внешность и прочие достоинства, так сложно было найти себе в Голландии пару. Дело в том, что я давно перестала быть русской, так и не став при этом голландкой. Я была уже сама по себе, — ни рыба, ни мясо, ни с теми, ни с этими. Я давно уже запуталась, кто я такая, — ошибка переходного периода, помноженного на эмиграцию. В России меня перестройкой по голове шарахнули, между прочим в самые нежные годы! Я школу окончила, и что дальше? Социализма с его равенством больше нет, кругом коммерческие палатки, в них за день можно больше заработать, чем в НИИ за два месяца. Капитализма развитого тоже не было, непонятно даже, на какой факультет поступать. Как раньше: философский или филологический в МГУ, или бежать в институт нефти и газа? А потом и вовсе все запуталось… Да я еще и на две страны разорвалась… Воспитывали на русских идеалах, а там, где мне за квартиру платить и жить, — совсем другие правила игры. И никому там русская журналистка не нужна. На Западе вообще никто никому не нужен. Там всего хватает с избытком. Это в России все недоразвито, а в Европе наоборот — переразвито. И даже неизвестно, по большому счету, что хуже. И я сначала на долгие годы себя потеряла, а когда, наконец, нашла, то оказалось, что я — это уже просто «я», — не русская, не голландская, — человек без национальности, и для меня в одинаковой степени что «русские» чужие, что «голландцы». Вот и влюбляйся! И в кого, если кругом одни чужаки?

Все встреченные мной раньше русские — это касалось не только несчастных эмигрантов, но и моих богатых нефтяных клиентов из России — были откровенно отсталыми, какой-то пройденный этап. Голландцы тоже мне ничуть не ближе, — очень голландцы, никакой фантазии или полета! У себя на родине они начисто лишены необходимости что-либо сравнивать или переосмысливать, а, учитывая политическую и экономическую стабильность Западной Европы, пути их оказались как бы заранее запрограммированы: кругом полная ясность и безопасность, думай не думай, а все получится приблизительно одинаково. И взаимопонимание у меня с ними выходило какое-то вялое, слишком все на другой энергетической волне у них происходит. К тому же до какой тоскливой степени они предсказуемы! Мне было с ними откровенно скучно. Они казались мне напрочь давно и навеки заснувшими, и моего жизненного опыта, со всеми этими перестройками и переворотами в судьбе, выборами и осмыслениями — никак не понимали, да к тому же, и побаивались. И правильно в общем-то делали, что побаивались.

Я грустно усмехнулась, вспомнив Барта и наш нелепый роман. Барт работал в банке лет двадцать, в должности кого-то там по обслуживанию электронных баз данных, и ассоциировался у меня исключительно с этими базами. Даже думал как база данных: в одной колонке мозгов у него стояли удовольствия, то есть я, в другой — расходы на бензин. Других связанных со мной расходов у него не было, я патологически везде и всегда за себя платила.

Я пришла к выводу, что чем-то необъяснимым, какой-то своей «мужско-половой» энергетикой меня все-таки привлекали именно русские мужики, причем не из эмигрантских кругов, а те, настоящие, живущие в России, прошедшие там все сумасшедшие перемены, за которыми я наблюдала лишь со стороны. Я подозревала, что годы перестройки просто обязаны были родить в России какой-то новый, не известный мне сорт людей, — почувствовавших неистовство свалившейся прямо на голову свободы, готовых бросить вызов жадной и удушливой власти, людей умных и сильных, и не просто выживших, а ставших кем-то и чего-то достигших. И привлекали меня в них вовсе не их деньги, которые, как я надеялась, даже для них не были конечной целью, а именно те черты характера, благодаря которым они стали теми, кем стали. Но как же я боялась теперь, познакомившись с Максом, что, сидя в своей эмиграции, я все просто излишне романтизировала, напридумывала, и на поверку Макс окажется таким же, как и другие мои клиенты — упертым и самовлюбленным самодуром, помешанным на власти и деньгах до полной потери каких-либо нормальных человеческих ценностей.

Разволновавшись, я уже не могла сидеть и рассекала восьмиметровую кухню по диагонали между холодильником и накрытым к чаю столом: по два шага в каждую сторону. Я прекрасно понимала, что ничего этого не сумею связно объяснить маме, но, остановившись, решилась все-таки сделать последнюю попытку.

— Мам! Во-первых, ты уже замучила этим словом — «миллионер». Просила ведь я относиться к его деньгам спокойнее! А во-вторых, ну как мне тебе доказать, что я не искала специально миллионера-то?! Это случайность, причем скорее неприятная, создающая какое-то неравенство между нами, а я терпеть этого не могу!

— Ну смотри. Тебе жить. Я свое мнение высказала. Связавшись с нашим российским бизнесменом, ты в самую грязь полезла! И помяни мое слово, ты еще не раз об этом пожалеешь! — сказала мама с горечью. — Воры они, и все тут. Вовремя оказались там, где нужно. Ты ничего про них не знаешь, не ведаешь, что тут творилось, пока ты жила вдалеке. Ладно, твой герой там защищал кого-то в школе до сексуального голоса, но нос-то у него перебит все-таки позже, и что ты об этом в конце концов знаешь? И где твой герой сейчас? Ты из-за него приехала, а он тебе даже не звонит!

Мама с привычной материнской жестокостью просто била под дых. Я умоляюще посмотрела на Машку.

— Ну ладно вам! Расскажи лучше, как там твой бизнес поживает, — сказала она.

Бизнес мой чувствовал себя распрекрасно, и это обычно очень радовало маму, но сбить ее сейчас оказалось не так-то просто.

— Да что вы мне про бизнес?! С ним все понятно, хоть что-то должно у тебя быть путево в жизни! Но вот то, что ты никого никогда в грош не ставила, во всем опиралась только на свое мнение, в жизни еще меня не послушала…

Она не успела закончить, потому что тут, слава богу, наконец, зазвонил мой голландский телефон. От неожиданности я почти вздрогнула и, чуть не опрокинув на себя чашку с горячим чаем, схватилась за трубку. Это было очень вовремя, потому что иначе бы мы с мамой просто поссорились.

Голос у Макса звучал устало и менее деловито, чем утром. Вечерний его голос, подумала я. Выяснилось, что день оказался для него еще хуже, чем он предполагал, и он освободится не раньше, чем к половине одиннадцатого вечера. Мы помогли друг другу прийти к общему мнению, что это, наверное, уже «немного поздновато для встречи», и решили все перенести на завтра.

— Извини меня, солнышко, — сказал он на прощанье. — Я очень хотел тебя увидеть. Просто не вышло сегодня. Завтра — точно! Заметано?

В моей груди немедленно расцвели розы, даже не розы, а неизвестные науке огромные тропические цветы, с большими розовыми покачивающимися лепестками и сладким-сладким запахом.

Я выключила телефон с таким видом, что мама только молча вздохнула. Мне вдруг ужасно захотелось остаться одной, и я вышла покурить на балкон.

Опершись о перила, я слушала, как лягушки старательно провожали день серенадами, и поглядывала на багровое солнце, стоявшее почти у самого горизонта и уже едва заметное из-за шестнадцатиэтажек за оврагом. На улице мигали, пытаясь заступить на вечернюю вахту, оранжевые фонари. Было тихо и спокойно, и в окнах домов уютно горел свет.