Киллер с пропеллером на мотороллере - Алексей Тарновицкий Страница 8

— После такого легкого экзамена я готова позволить вам намного больше.

Тимченко усмехнулся и погрозил пальцем:

— А вы проказница, Александра. Учту вашу щедрость на будущее. Но сейчас, пожалуй, ограничусь советом. Вы скоро защитите диплом и поступите на работу. Так вот: не ныряйте в болото. Сейчас много всяких контор, где не делают ничего. Играют в шахматы, забивают козла, имитируют бурную деятельность, бухают по-черному и не делают ничего. Пресмыкаются втуне. Понимаю, на первых порах это соблазнительно: уйма свободного времени, не нужно надрываться, рано вставать, поздно ложиться… Но это болото, а сейчас не время для болота. Сейчас время для взлетно-посадочной полосы. Понимаете? Забудьте про болото и ищите своих людей.

— Своих людей?

— Ну да. Тех, кто тоже думает о взлете. А не найдете — приходите ко мне, помогу по старой памяти. Вот так. Точка, конец сообщения.

Я вышла из аудитории, не зная что и думать. Ай да Тимченко, ай да сукин сын! В этого институтского Адриано Челентано были тайно или явно влюблены почти все студентки с нашего потока. Меня же как-то бог миловал: наши отношения с Анатолием Анатольевичем никогда не выходили за рамки ровного взаимного уважения. И вот на тебе — ухитрился напоследок не на шутку взволновать мою невинную девичью душу. «Не ныряйте в болото»… Легко сказать! Согласно распределению, мне было назначено уже с первого апреля приступить к работе в почтовом ящике № 758 — иными словами, в лаборатории Грачева. То есть в болоте, где, пользуясь весьма точным описанием Тимченко, играют в шахматы, забивают козла, бухают по-черному и не делают ничего полезного, пресмыкаются втуне.

А сейчас, видите ли, не время для болота. Сейчас время искать своих людей. Допустим. Но кто они, эти «свои люди»? Сам Тимченко? И кто тогда «свои» для него самого? Если уж откровенно, то как может обычный советский аспирант получить направление в Японию? Да никак — вот как. Для такого хитрого выверта судьбы он непременно должен быть необычным советским аспирантом. То есть либо сынком кого-то очень важного, либо каким-нибудь штирлицем. Какой из этих двух вариантов верен для нашего героя-доцента? Уж никак не первый: будь Анатолий Анатольевич сыном какого-нибудь Анатолия Председателевича Политбюровина, об этом точно стало бы известно. Остается штирлиц. Вывод: «свои люди» Анатолия Анатольевича Тимченко гнездуются в большом сером доме в начале Литейного, то есть там, куда меня саму совсем недавно с понтом привезли на черной-пречерной «Волге». А то и в московском аналоге этого дома на Лубянке.

Этим, собственно, и объясняются его «ливайсы», пиджаки, галстуки и иронические усмешки, а также общая атмосфера заграничной либеральной вальяжности, которая дозволена в институте только ему и никому более. «Теперь все изменилось», — сказал Тимченко. Понятное дело — к власти пришли наконец «свои люди»…

Что ж, если искать следует именно их, то совет Анатолия Анатольевича запоздал: они нашли меня сами. Вот только зачем?

Первым и, видимо, главным следствием разговора с безымянным седовласым полковником и его помощником Сережей стала для меня потеря ощущения дома. Дома как уютного убежища, где можно закрыться, запереться, задернуть шторы, прижаться к маме под пледом и чувствовать себя защищенной от каких бы то ни было внешних безобразий. Ясно, что это представляло собой не более чем иллюзию. Ясно, что и тогда, до прослушанной в Большом доме записи, я теоретически сознавала, что внешние безобразия могут в любой момент стать внутренними. Что они могут позвонить в дверь, а если не откроешь — высадить ее топором. Что они могут по-хозяйски войти, встать грязными сапогами на ковер, на диван, на скатерть. Могут заорать, оскорбить, ударить, забрать, убить. Могут сделать с тобой все что угодно.

Но, как выяснилось, никакое теоретическое знание не в состоянии подготовить тебя к практическому опыту. Теория — это то, что возможно только в принципе, причем со всеми и с каждым. А там, где речь идет о всех и каждом, уже не так и страшно. Потому что если со всеми, то и поделать ничего нельзя, а значит, надо просто зевнуть, поплотнее закутаться в плед и думать о чем-нибудь другом, более веселом. Но попробуй-ка отнесись с таким же равнодушием к тому, что происходит конкретно с тобой!

Попробуй зевни, когда ты точно знаешь, что чьи-то чужие уши вслушиваются в этот зевок! И не только в зевок — в каждое слово, в каждый шаг, в звон тарелок на кухне, в чавканье рта, в скрип кровати, в рев сливного бачка… К этому трудно привыкнуть. Жить с оглядкой вне дома еще куда ни шло — но дома?., дома?.. — на то они и существуют, твои личные четыре стены, чтобы перестать оглядываться. Теперь я была лишена этой возможности.

Конечно, я сразу же предприняла целый ряд дурацких действий — больше для собственного успокоения. Выбросила два наших телефона и купила новые. Тщательно осмотрела люстры, мебель и плинтусы. Переклеила обои у себя в комнате. И, конечно, ничего не нашла. Возможно, жучки были в выброшенных телефонах. Возможно, их уже демонтировали. Что не подлежало никакому сомнению, так это способность соответствующих людей возобновить прослушку в любой удобный для них момент. В любой. Я чувствовала себя совершенно беспомощной перед лицом этой всеобъемлющей вездесущей силы, насмешливо наблюдающей за моими глупыми попытками предотвратить неотвратимое.

А может, это и было их целью: выбить меня из колеи, лишить душевного равновесия? После того разговора они оставили меня в покое, как будто ничего не было. Впрочем, а что, собственно, было? Предложение полковника о сотрудничестве так и осталось устным: я ничего не подписывала, ни с чем не соглашалась, не принимала на себя никаких обязательств. Да и что они могли мне поручить? Я и сама-то понятия не имела о природе своей способности убивать. Откуда она берется? Как работает? Где гарантия, что она не пропадет так же внезапно, как появилась? Допустим, полковнику кровь из носу нужно с кем-то расправиться. Неужели он возложит эту задачу на столь ненадежного киллера? Вряд ли. Куда спокойней положиться на проверенные методы и проверенных людей. Вполне вероятно, что они рассматривают меня как самую последнюю возможность, когда все прочие способы уже опробованы и отвергнуты…

Этот вариант понравился мне настолько, что я постепенно убедила себя в его истинности. В самом деле, так ведь можно всю жизнь просидеть на скамье запасных. А если, паче чаяния, вдруг вызовут и скомандуют выходить на поле, то всегда можно отвертеться, сказать, что не получилось. Сверхъестественной силе не прикажешь, товарищ полковник Она или есть, или нет. Сегодня — нет, извините. Я и сама ничего не понимаю…

Решив это для себя, я вздохнула свободней. А потом подтвердилось, что человек привыкает ко всему — даже к мысли о невидимых «жучках» у себя под боком. Где-то я слышала рассказ оператора-документалиста о том, что сначала люди стесняются, а потом вдруг перестают замечать камеру и тогда уже ведут себя совершенно естественно. Вот и я так же: сначала стеснялась, а потом перестала думать об этих микрофонах. Потому что иначе с ума сойти можно. Черт с ними, пусть слушают. Наплевать.

Защита диплома прошла без приключений, и первого апреля я вернулась в знакомый полуподвал в Мариинском проезде — уже в качестве младшего научного сотрудника грачевской лаборатории.